Неточные совпадения
И взрослые и дети — все не
понравились мне,
я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась.
Особенно же не
понравился мне дед;
я сразу почуял в нем врага, и у
меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство.
Мне гораздо больше
нравился малозаметный увалень Саша Михаилов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать.
Все, кто был на дворе, усмехнулись, заговорили громко, как будто всем
понравилось, что крест унесли. Григорий Иванович, ведя
меня за руку в мастерскую, говорил...
Мне очень
нравился бабушкин бог, такой близкий ей, и
я часто просил ее...
Стемнело. В сумраке дед странно увеличился; глаза его светятся, точно у кота. Обо всем он говорит негромко, осторожно, задумчиво, а про себя — горячо, быстро и хвалебно.
Мне не
нравится, когда он говорит о себе, не
нравятся его постоянные приказы...
По наблюдениям моим над междоусобицами жителей
я знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но — всё это
мне не
нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
Меня не пускали гулять на улицу, потому что она слишком возбуждала
меня,
я точно хмелел от ее впечатлений и почти всегда становился виновником скандалов и буйств. Товарищей у
меня не заводилось, соседские ребятишки относились ко
мне враждебно;
мне не
нравилось, что они зовут
меня Кашириным, а они, замечая это, тем упорнее кричали друг другу...
Ко
мне он относился ласково, говорил со
мною добродушнее, чем с большими, и не прятал глаз, но что-то не
нравилось мне в нем. Угощая всех любимым вареньем, намазывал мой ломоть хлеба гуще, привозил
мне из города солодовые пряники, маковую сбоину и беседовал со
мною всегда серьезно, тихонько.
Нравилось мне, как хорошо, весело и дружно они играют в незнакомые игры,
нравились их костюмы, хорошая заботливость друг о друге, особенно заметная в отношении старших к маленькому брату, смешному и бойкому коротышке.
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не одиннадцать. У него были, помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше
нравился мне.
Его немой племянник уехал в деревню жениться; Петр жил один над конюшней, в низенькой конуре с крошечным окном, полной густым запахом прелой кожи, дегтя, пота и табака, — из-за этого запаха
я никогда не ходил к нему в жилище. Спал он теперь, не гася лампу, что очень не
нравилось деду.
Это было так красиво, что неудача охоты не вызывала досаду; охотник
я был не очень страстный, процесс
нравился мне всегда больше, чем результат;
я любил смотреть, как живут пичужки, и думать о них.
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь;
мне это не
понравилось,
мне вообще не
нравилось, как он говорит с богом, всегда будто хвастаясь пред ним.
Рассказывать о дедушке не хотелось,
я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не
понравилась матери, она сказала...
Она говорила, сердясь, что
я бестолков и упрям; это было горько слышать,
я очень добросовестно старался запомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух, — неизбежно перевирал.
Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова;
мне очень
нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла.
Я знал жития некоторых из них — Кирика и Улиты, Варвары Великомученицы, Пантелеймона и еще многих,
мне особенно
нравилось грустное житие Алексея божия человека и прекрасные стихи о нем: их часто и трогательно читала
мне бабушка.
Мне школа сразу не
понравилась, брат же первые дни был очень доволен, легко нашел себе товарищей, но однажды он во время урока заснул и вдруг страшно закричал во сне...
Мне не хочется спросить бабушку, кто из них говорит вернее, потому что бабушкина история красивее и больше
нравится мне.
Мне не
нравилось, что она зажимает рот,
я убежал от нее, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да,
мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды
я намазал стулья будущего вотчима и новой бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил
меня, на чердак ко
мне пришла мать, привлекла
меня к себе, крепко сжала коленями и сказала...
— Ну-ко, расскажи
мне из священной истории, что тебе
нравится?
Я видел, что он действительно слушает и ему
нравятся стихи; он спрашивал
меня долго, потом вдруг остановил, осведомляясь, быстро...
Нашлось еще несколько мальчиков, читавших Робинзона, все хвалили эту книгу,
я был обижен, что бабушкина сказка не
понравилась, и тогда же решил прочитать Робинзона, чтобы тоже сказать о нем — это чушь!
На другой день
я принес в школу «Священную историю» и два растрепанных томика сказок Андерсена, три фунта белого хлеба и фунт колбасы. В темной маленькой лавочке у ограды Владимирской церкви был и Робинзон, тощая книжонка в желтой обложке, и на первом листе изображен бородатый человек в меховом колпаке, в звериной шкуре на плечах, — это
мне не
понравилось, а сказки даже и по внешности были милые, несмотря на то что растрепаны.
Татары горячились не меньше нас; часто, кончив бой, мы шли с ними в артель, там они кормили нас сладкой кониной, каким-то особенным варевом из овощей, после ужина пили густой кирпичный чай со сдобными орешками из сладкого теста. Нам
нравились эти огромные люди, на подбор — силачи, в них было что-то детское, очень понятное, —
меня особенно поражала их незлобивость, непоколебимое добродушие и внимательное, серьезное отношение друг ко другу.
Мне, Вяхирю и Чурке очень не
нравилось, когда этот человек начинал перечислять, в каком доме есть хворые, кто из слобожан скоро умрет, — он говорил об этом смачно и безжалостно, а видя, что нам неприятны его речи, — нарочно дразнил и подзуживал нас...
И на мой взгляд, нам жилось не плохо, —
мне эта уличная, независимая жизнь очень
нравилась, и
нравились товарищи, они возбуждали у
меня какое-то большое чувство, всегда беспокойно хотелось сделать что-нибудь хорошее для них.
Я натаскал мешком чистого сухого песку, сложил его кучей на припеке под окном и зарывал брата по шею, как было указано дедушкой. Мальчику
нравилось сидеть в песке, он сладко жмурился и светил
мне необыкновенными глазами — без белков, только одни голубые зрачки, окруженные светлым колечком.