Неточные совпадения
В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый
в белое и необыкновенно длинный;
пальцы его босых ног странно растопырены,
пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Бегом он снес меня
в каюту, сунул на узлы и ушел, грозя
пальцем...
Саша зажал наперсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его и, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз
в этот момент пришел дедушка, сел за работу и сам сунул
палец в каленый наперсток.
Помню, когда я прибежал
в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными
пальцами, смешно прыгал и кричал...
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился
в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему
палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик...
Они были неистощимы
в таких выдумках, но мастер всё сносил молча, только крякал тихонько да, прежде чем дотронуться до утюга, ножниц, щипцов или наперстка, обильно смачивал
пальцы слюною. Это стало его привычкой; даже за обедом, перед тем как взять нож или вилку, он муслил
пальцы, возбуждая смех детей. Когда ему было больно, на его большом лице являлась волна морщин и, странно скользнув по лбу, приподняв брови, пропадала где-то на голом черепе.
Цыганок слушал музыку с тем же вниманием, как все, запустив
пальцы в свои черные космы, глядя
в угол и посапывая. Иногда он неожиданно и жалобно восклицал...
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне
пальцем, и все взрослые посмотрели
в мою сторону неодобрительно.
Нянька Евгенья, присев на корточки, вставляла
в руку Ивана тонкую свечу; Иван не держал ее, свеча падала, кисточка огня тонула
в крови; нянька, подняв ее, отирала концом запона и снова пыталась укрепить
в беспокойных
пальцах.
В кухне плавал качающий шёпот; он, как ветер, толкал меня с порога, но я крепко держался за скобу двери.
Всем улыбаясь одинаково ласково, ко всем мягко внимательная, Акулина Ивановна заправляла большим
пальцем табак
в ноздри, аккуратно вытирала нос и
палец красным клетчатым платком и говорила...
Он обнял меня за шею горячей, влажной рукою и через плечо мое тыкал
пальцем в буквы, держа книжку под носом моим. От него жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, я почти задыхался, а он, приходя
в ярость, хрипел и кричал
в ухо мне...
Я переставал читать, прислушиваясь, поглядывая
в его хмурое, озабоченное лицо; глаза его, прищурясь, смотрели куда-то через меня,
в них светилось грустное, теплое чувство, и я уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает
в нем. Он дробно стучал тонкими
пальцами по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови.
Черная обезьяна
в перьях оглушительно орет что-то похожее на слова бабушки, — старуха смеется радостно, дает птице просяной каши с
пальца и говорит...
С утра до вечера он,
в рыжей кожаной куртке,
в серых клетчатых штанах, весь измазанный какими-то красками, неприятно пахучий, встрепанный и неловкий, плавил свинец, паял какие-то медные штучки, что-то взвешивал на маленьких весах, мычал, обжигал
пальцы и торопливо дул на них, подходил, спотыкаясь, к чертежам на стене и, протерев очки, нюхал чертежи, почти касаясь бумаги тонким и прямым, странно белым носом.
Уже
в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими
в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их
пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел...
Идет неуклюжий Валей, ступая по грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь,
в небо, а оттуда прямо на грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица на куртке Валея горит, татарин остановился и трогает ее кривыми
пальцами.
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять
в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным
пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под
пальца брызгала кровь
в лицо бабушке, на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
Старик крепко взял меня за плечо и повел по двору к воротам; мне хотелось плакать от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился на улице, а он, остановясь
в калитке, погрозил мне
пальцем и сказал...
Однажды,
в будний день, поутру, я с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым
пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Под правым ухом у него была глубокая трещина, красная, словно рот; из нее, как зубы, торчали синеватые кусочки; я прикрыл глаза со страха и сквозь ресницы видел
в коленях Петра знакомый мне шорный [Шорный — связанный с изготовлением ременной упряжи, седел, уздечек и т. п. кожаных изделий.] нож, а около него скрюченные, темные
пальцы правой руки; левая была отброшена прочь и утонула
в снегу.
И стала сама гибкими
пальцами кружевницы рыться
в густой, черной гриве своей. Собравшись с духом, я помог ей вытащить из-под кожи еще две толстые, изогнутые шпильки.
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера,
в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего на монаха. Он всегда садился
в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее
пальцем, воткнутым
в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Дед таинственно беседовал с мастером, показывая ему что-то на
пальцах, а тот, приподняв бровь, глядел
в сторону матери, кивал головою, и жидкое его лицо неуловимо переливалось.
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только
пальцы были забинтованы
в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, — бабушка почему-то запоздала прийти
в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Ну, столкнули они его
в воду-то, он вынырнул, схватился руками за край проруби, а они его давай бить по рукам, все
пальцы ему растоптали каблуками.
Она была вся зеленая, и платье, и шляпа, и лицо с бородавкой под глазом, даже кустик волос на бородавке был, как трава. Опустив нижнюю губу, верхнюю она подняла и смотрела на меня зелеными зубами, прикрыв глаза рукою
в черной кружевной перчатке без
пальцев.
В комнате было очень светло,
в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял
в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов.
В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными
пальцами за ухом у меня, говоря...
Он бросил лопату и, махнув рукою, ушел за баню,
в угол сада, где у него были парники, а я начал копать землю и тотчас же разбил себе заступом [Заступ — железная лопата.]
палец на ноге.
Поехали. Мать несколько раз обернулась, взмахивая платком, бабушка, опираясь рукою о стену дома, тоже трясла
в воздухе рукою, обливаясь слезами, дед тоже выдавливал
пальцами слезы из глаз и ворчал отрывисто...
Мать явилась вскоре после того, как дед поселился
в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском
в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца, мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя
пальцами.
Он сам кормил ребенка, держа его на коленях у себя, — пожует картофеля, хлеба и кривым
пальцем сунет
в ротик Коли, пачкая тонкие его губы и остренький подбородок. Покормив немного, дед приподнимал рубашонку мальчика, тыкал
пальцем в его вздутый животик и вслух соображал...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула
в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля
пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя
в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.