Неточные совпадения
— Гляди, гляди,
как хорошо!
Вот он, батюшка, Нижний-то!
Вот он
какой, богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто!
— Лексей, — позвал дед, — иди ближе!.. Ну, кому говорю?..
Вот гляди,
как секут… Раз!..
— А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А
вот у нас в Балахне была девка одна, — уж и не помню чья,
как звали, — так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало, на нее, —
вот тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты
вот спроси-ка бабушку,
как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная,
как бы. Ты держись за нее крепко…
— Запылилася, окоптела, — ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба́ душа, письмо
какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это Двенадцать праздников, в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это
вот — Не рыдай мене, мати, зряще во гробе…
Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки
как отскочит!
— Бабушка-то обожглась-таки.
Как она принимать будет? Ишь,
как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще в самом начале пожара корчиться стала — с испугу…
Вот оно
как трудно человека родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть…
— Ну,
вот еще выдумал! — усмехнулась она и тотчас же задумчиво прибавила: — Где уж мне: колдовство — наука трудная. А я
вот и грамоты не знаю — ни аза; дедушка-то вон
какой грамотей едучий, а меня не умудрила богородица.
Вот, видишь,
как: русский был, и даже барин, а добрый: чужой народ пожалел…
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь
вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак,
как мешок, — что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
—
Вот оно, чего ради жили, грешили, добро копили! Кабы не стыд, не срам, позвать бы полицию, а завтра к губернатору… Срамно!
Какие же это родители полицией детей своих травят? Ну, значит, лежи, старик.
— Значит, это ты из-за меня? Так!
Вот я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты и очнешься!
Какой защитник, — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет!
Вот скажу дедушке — он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи книгу…
— Законы? Это значит — обычаи, — веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами. — Живут люди, живут и согласятся:
вот этак — лучше всего, это мы и возьмем себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются,
как игру вести, в
каком порядке. Ну,
вот уговор этот и есть — закон!
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями в сутулую спину. Он долго
как бы не замечал их и не чувствовал боли ударов, но
вот остановился, вскинул голову в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Я сидел долго-долго, наблюдая,
как он скоблит рашпилем кусок меди, зажатый в тиски; на картон под тисками падают золотые крупинки опилок.
Вот он собрал их в горсть, высыпал в толстую чашку, прибавил к ним из баночки пыли, белой,
как соль, облил чем-то из темной бутылки, — в чашке зашипело, задымилось, едкий запах бросился в нос мне, я закашлялся, замотал головою, а он, колдун, хвастливо спросил...
—
Вот он, — говорила мать. — Господи,
какой большущий! Что, не узнаешь?
Как вы его одеваете, ну уж… Да у него уши белые! Мамаша, дайте гусиного сала скорей…
Как умел, я объяснил ей, что
вот, закрыв глаза, я помню стихи,
как они напечатаны, но если буду читать — подвернутся другие слова.
— Ну — засох!
Вот те и разогрела! Ах, демоны, чтоб вас разорвало всех! Ты чего вытаращил буркалы, сыч? Так бы всех вас и перебила,
как худые горшки!
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила,
вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «
Как это — обещать, а где я их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
Вот как-то пришел заветный час — ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют, все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком — не спится, я и скажи: «Плохо бедному в этакую ночь, а еще хуже тому, у кого сердце неспокойно!» Вдруг дедушко спрашивает: «
Как они живут?» — «Ничего, мол, хорошо живут».
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего.
Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил. Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах,
как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать!
Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву, а потом воротимся, и ты будешь жить со мной. Евгений Васильевич очень добрый и умный, тебе будет хорошо с ним. Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь студентом, —
вот таким же,
как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет. Ну, иди, гуляй…
Я сидел на тумбе, глядя,
как подпрыгивают пролетки, —
вот они повернули за угол, и в груди что-то плотно захлопнулось, закрылось.
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну,
вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай
как тебе лучше…
—
Как же это? Ведь это надобно учить! А может, что-нибудь знаешь, слыхал? Псалтырь знаешь? Это хорошо! И молитвы? Ну,
вот видишь! Да еще и жития? Стихами? Да ты у меня знающий…
—
Вот — пришло время умирать. С
какой рожей пред богом встанем? Что скажем? А ведь весь век суетились, чего-то делали… До чего дошли?..