Неточные совпадения
И все видели, что тень Никиты, который шёл третьим, необычно трепетна
и будто тяжелее длинных теней братьев его. Как-то после обильного дождя вода в реке поднялась,
и горбун, запнувшись за водоросли или оступясь в яму, скрылся под водою.
Все зрители на берегу отрадно захохотали,
только Ольгушка Орлова, тринадцатилетняя дочь пьяницы часовщика, крикнула жалобно...
—
Только ты, сударь, Илья Васильевич, отступись от этого дела, дай мне устроить
всё по-нашему, по-хорошему, по-старинному. Это
и тебе выгодно, сразу войдёшь во
все лучшие наши люди, на виду встанешь.
Туго натянутая кожа бубна бухала каким-то тёмным звуком, верещала гармоника, в тесном круге парней
и девиц
всё ещё, как обожжённые, судорожно метались двое; девицы
и парни смотрели на их пляску молча, серьёзно, как на необычно важное дело, солидные люди частью ушли во двор, остались
только осовевшие, неподвижно пьяные.
— Да, так
и надо.
Только — это не
всё. В Петре — задору нет, вот горе! Без задора — ни родить, ни убить. Работает будто не своё,
всё ещё на барина,
всё ещё крепостной, воли не чувствует, — понимаешь? Про Никиту я не говорю: он — убогий, у него на уме
только сады, цветы. Я ждал — Алексей вгрызётся в дело…
Пришла болезнь, после неё от
всего семейства остались в живых
только двое: он
и Наталья,
и тогда бы он показал ей, что её счастье скрыто в его душе.
Говорил он мало,
только о домашнем
и лишь изредка,
всё реже, вспоминал о крестьянской, о помещичьей жизни, непонятной Наталье.
У неё нет таких слов, ей не во что одеть свои думы,
и, неуловимые, мутные, как осенний туман, они
только тяготят её, она тупеет от них,
всё чаще думая с тоской
и досадой...
Они так быстро сменяли одна другую, что Пётр не успевал поймать
и заключить их в слова, улавливая
только хитрые узоры, петли, узлы, опутывающие его, Наталью, Алексея, Никиту, Тихона, связывая
всех в запутанный хоровод, который прятался неразличимо быстро, а он — в центре этого круга, один.
— Врёшь, — сказал он брезгливо
и не слушая шёпот Никонова. Этот мальчик, забитый
и трусливый, не нравился ему своей вялостью
и однообразием скучных рассказов о фабричных девицах, но Никонов понимал толк в охотничьих голубях, а Илья любил голубей
и ценил удовольствие защищать слабосильного мальчика от фабричных ребятишек. Кроме того, Никонов умел хорошо рассказывать о том, что он видел, хотя видел он
только неприятное
и говорил обо
всём, точно братишка Яков, — как будто жалуясь на
всех людей.
— Ну, что ж?
Всех бьют, — утешил Артамонов. А через несколько дней Яков пожаловался, что Павлушка чем-то обидел его,
и Артамонов старший, не веря сыну, уже
только по привычке, посоветовал конторщику...
Зорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник живёт
всё так же, как-то нехотя, из милости
и против воли своей; так же малоречив; с рабочими груб, как полицейский, они его не любят; с бабами он особенно, брезгливо груб,
только с Натальей говорит как-то особенно, точно она не хозяйка, а родственница его, тётка или старшая сестра.
Вот
только единый голос
всё громче слышен в суетном шуме, обращён к совести мира
и властно стремится пробудить её, это голос некоего графа Толстого, философа
и литератора.
Уже три могилы было у него на кладбище; твёрдо, цепко жил
только Мирон, некрасиво, наскоро слаженный из длинных костей
и хрящей,
весь скрипучий, щёлкающий.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком
и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая себя за ухо,
и, не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы спорить со
всеми; спорить хотелось не
только потому, что
все эти люди не замечали его, старшего в деле, но ещё
и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он не умел
и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
Как раньше мальчик Никонов был для него тёмной точкой, вокруг которой собиралось
всё тяжёлое
и неприятное, так теперь Попова стала магнитом, который притягивал к себе
только хорошие, лёгкие думы
и намерения. Он отказался ехать с братом
и каким-то хитрым старичком в очках в усадьбу Поповой, оценивать её имущество, но, когда Алексей, устроив дело с закладной, воротился, он предложил...
И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев; тишина, серенькая
и тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот сын, которого он любил, о ком двадцать лет непрерывно
и тревожно думал, вдруг, в несколько минут, выскользнул из души, оставив в ней злую боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо
все двадцать лет он думал
только о сыне, жил надеждами на него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.
Артамонов ждал, что
все засмеются, — тогда стало бы понятнее, но
все за столом поднялись на ноги
и молча смотрели, как лениво женщина отклеивалась, отрывалась от крышки рояля; казалось, что она
только что пробудилась от сна, а под нею — кусок ночи, сгущённый до плотности камня; это напомнило какую-то сказку.
Он не мог поняты что же это, как же? Люди работают, гремят цепями дела, оглушая самих себя
только для того, чтоб накопить как можно больше денег, а потом — жгут деньги, бросают их горстями к ногам распутных женщин?
И всё это большие, солидные люди, женатые, детные, хозяева огромных фабрик.
Казалось, он боится времени, как слуга — строгого хозяина. Но
только этого он
и боялся, во
всём же остальном — невыносимо дерзок. Однажды он даже сказал...
Положив бумагу в карман сюртука, застегнувшись на
все пуговицы, Воропонов начал жаловаться на Алексея, Мирона, доктора, на
всех людей, которые, подзуживаемы евреями, одни — слепо, другие — своекорыстно, идут против царя; Артамонов старший слушал его жалобы почти с удовольствием, поддакивал,
и только когда синие губы Воропонова начали злобно говорить о Вере Поповой, он строго сказал...
В сущности, ведь ясно:
все люди стремятся к одному
и тому же, к полноте покоя; суета дня — это
только мало приятное введение к тишине ночи, к тем часам, когда остаёшься один на один с женщиной, а потом, приятно утомлённый её ласками, спишь без сновидений.
Особенно же
и как-то подавляюще, страшно глуп этот носатый дятел Мирон; считая себя самым отличным умником в России, он, кажется, видит себя в будущем министром,
и уже теперь не скрывает, что
только ему одному ясно, что надо делать, как
все люди должны думать.
Яков был уверен, что человек — прост, что
всего милее ему — простота
и сам он, человек, никаких тревожных мыслей не выдумывает, не носит в себе. Эти угарные мысли живут где-то вне человека,
и, заражаясь ими, он становится тревожно непонятным. Лучше не знать, не раздувать эти чадные мысли. Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне себя
и видел, что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости,
только путают
всё то простое, ясное, чем он любил жить.
На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на
всё и на
всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да
и сама она постепенно разучивалась говорить,
только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном
и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга,
и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Вот он идёт рядом с Мироном по двору фабрики к пятому корпусу, этот корпус ещё
только вцепился в землю, пятый палец красной кирпичной лапы; он стоит
весь опутанный лесами, на полках лесов возятся плотники, блестят их серебряные топоры, блестят стеклом
и золотом очки Мирона, он вытягивает руку, точно генерал на старинной картинке ценою в пятачок, Митя, кивая головою, тоже взмахивает руками, как бы бросая что-то на землю.
Он замечал, что
и Мирон необыкновенно рассеян, встревожен, это особенно расстраивало Якова. В конце концов из
всех людей
только один Митя оставался таким же, каким был, так же вертелся волчком, брызгал шуточками
и по вечерам, играя на гитаре, пел...
Митя ловко умел успокаивать рабочих; он посоветовал Мирону закупить в деревнях муки, круп, гороха, картофеля
и продавать рабочим по своей цене, начисляя
только провоз
и утечку. Рабочим это понравилось, а Якову стало ясно, что фабрика верит весёлому человеку больше, чем Мирону,
и Яков видел, что Мирон
всё чаще ссорится с Татьяниным мужем.
—
Только — скорее! — просила Полина. — Ты видишь: жить — нельзя.
Всё дорого,
и ничего нет.
И, наверное, будут грабить, потому что — как жить?
Сумрак в саду становился
всё гуще, синее; около бани зевнул, завыл солдат, он стал совсем невидим,
только штык блестел, как рыба в воде. О многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал:
всё равно у Тихона ничего не поймёшь. К тому же
и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который из них важнее.
И очень хотелось есть.