Неточные совпадения
— Вот —
с ней
говори, а я уж, видно, в земных делах
не участник. Дайте — отдохну.
Жили Артамоновы ни
с кем
не знакомясь, хозяйство их вела толстая старуха, вся в чёрном, она повязывала голову чёрным платком так, что, концы его торчали рогами,
говорила каким-то мятым языком, мало и непонятно, точно
не русская; от неё ничего нельзя было узнать об Артамоновых.
— Слушай, да —
не забудь! — торжественно
говорила она. — Вот тебе две полтины, положи их в сапоги, под пятку; придёт Наталья, встанет на колени, захочет
с тебя сапоги снять, — ты ей
не давай…
—
Не так бы надо
говорить с тобой, — со мной отец кулаком
говорил. Иди.
…На масленице Ерданская привезла Алексея из города в розвальнях оборванного, избитого, без памяти. Ерданская и Никита долго растирали его тело тёртым хреном
с водкой, он только стонал,
не говоря ни слова. Артамонов зверем метался по комнате, засучивая и спуская рукава рубахи, скрипя зубами, а когда Алексей очнулся, он заорал на него, размахивая кулаком...
Ты, Пётр, сухо
с рабочими
говоришь и всё о деле, это —
не годится, надобно уметь и о пустяках поболтать.
— Я
с ней
не говорю… Зачем
с ней
говорить?
— Мне она — судьба, я так думаю, —
говорил Алексей. —
С нею можно жить как-то иначе. Вводить её в дом я
не хочу, боюсь —
не уживётесь
с нею.
—
С Алексеем? — спросил он негромко, но густым голосом. Он был так удивлён словами жены, что
не мог сердиться на неё,
не хотел бить; он всё более ясно сознавал, что жена
говорит правду: скучно ей жить. Скуку он понимал. Но — надо же было успокоить её, и, чтоб достичь этого, он бил её затылок о стену, спрашивая тихо...
На двенадцатый день после этой ночи, на утренней заре, сыпучей, песчаной тропою, потемневшей от обильной росы, Никита Артамонов шагал
с палкой в руке,
с кожаным мешком на горбу, шагал быстро, как бы торопясь поскорее уйти от воспоминаний о том, как родные провожали его: все они,
не проспавшись, собрались в обеденной комнате, рядом
с кухней, сидели чинно,
говорили сдержанно, и было так ясно, что ни у кого из них нет для него ни единого сердечного слова.
—
Не понимаю, — повторил Пётр и утратил желание
говорить с этой женщиной; очень чужая, мало понятная ему, она всё-таки нравилась своей простотой, но внушала опасение, что под видимой простотой её скрыта хитрость.
С мужем она обращалась так, как будто была старше и знала себя умнее его. Алексей
не обижался на это, называл её тётей и лишь изредка,
с лёгкой досадой,
говорил...
Илья сел рядом
с отцом,
не веря, чтоб этот невесёлый человек путался
с бесстыдной шпульницей. Отец молча погладил плечо его тяжёлой рукою. Все были разморены зноем, обливались потом,
говорили нехотя, только звонкий голос Коптева звучал, как зимою, в хрустальную, морозную ночь.
«
Не по возрасту обидчив», — мельком подумал он и встал,
говоря поспешно, стремясь скорее помирить сына
с собою.
В дочери, рослой, неразговорчивой, тоже было что-то скучное и общее
с Яковом. Она любила лежать, читая книжки, за чаем ела много варенья, а за обедом, брезгливо отщипывая двумя пальчиками кусочки хлеба, болтала ложкой в тарелке, как будто ловя в супе муху; поджимала туго налитые кровью, очень красные губы и часто,
не подобающим девчонке тоном,
говорила матери...
Зорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник живёт всё так же, как-то нехотя, из милости и против воли своей; так же малоречив;
с рабочими груб, как полицейский, они его
не любят;
с бабами он особенно, брезгливо груб, только
с Натальей
говорит как-то особенно, точно она
не хозяйка, а родственница его, тётка или старшая сестра.
Вообще
говорить с ним
не стоило. Как-то бессонной, воющей ночью Артамонов почувствовал, что
не в силах носить мёртвую тяжесть на душе, и, разбудив жену, сказал ей о случае
с мальчиком Никоновым. Наталья, молча мигая сонными глазами, выслушала его и сказала, зевнув...
Не решаясь начать беседу
с главного, Артамонов заговорил о том, как быстро портится народ, раздражая своей ленью, пьянством, распутством;
говорить об этом стало скучно, он замолчал, шагая по комнате. Тогда из сумрачного угла потекла речь попа, очень похожая на жалобу.
Артамонову послышалось, что Глеб произнёс эти слова так же бессердечно, как
говорит дворник Тихон. По бедности своей поп
не носил галош,
с его тяжёлых, мужицких сапог натекли лужи талого снега, он шлёпал подошвами по лужам и всё
говорил, жалуясь, но
не осуждая...
С отцом и матерью он
говорил, как равный, даже и
не говорил, а рассуждал.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если
не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая себя за ухо, и,
не желая соглашаться ни
с кем из них, хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось
не только потому, что все эти люди
не замечали его, старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему,
говорить он
не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
Илья становился спокойнее,
с матерью
говорил мягче,
не дразнил Якова, тоже гимназиста, любил возиться
с младшей сестрой Татьяной, над Еленой необидно посмеивался, но во всём, что он
говорил, был заметен какой-то озабоченный, вдумчивый холодок.
Недели каникул пробегали неуловимо быстро, и вот дети уже собираются уезжать. Выходит как-то так, что Наталья напутствует благими советами Якова, а отец
говорит Илье
не то, что хотел бы сказать. Но ведь как скажешь, что скучно жить в комариной туче однообразных забот о деле? Об этом
не говорят с мальчишками.
Вот в таком окружении можно прожить всю жизнь без тревог,
не сделав ничего плохого; имея женой такую женщину, можно уважать её, можно
говорить с нею обо всём.
Вскоре он почувствовал, что Ольга стала
говорить с ним ещё более дружелюбно, но как-то жалостливо; это
не понравилось ему, и, осенним вечером, сидя у неё, он спросил...
— Дерзко ты
говоришь со мной; мальчишка я, что ли? Ты бы вот о чём подумала: вот, я
говорю с тобой, и душа моя открыта, а больше мне
не с кем
говорить эдак-то.
С Натальей —
не разговоришься. Мне её иной раз бить хочется. А ты… Эх вы, бабы!..
Он
говорил не волнуясь и, вспоминая подходящие пословицы, обильно смазывал жиром их мудрости речь свою. Ему нравилось, что он
говорит спокойно,
не затрудняясь в словах, легко находя их, и он был уверен, что беседа кончится хорошо. Сын молчал, пересыпая песок из горсти в горсть, отсеивал от него рыжие иглы хвои и сдувал их
с ладони. Но вдруг он сказал, тоже спокойно...
— Ты что-то часто
говоришь об этом: портятся люди, портятся. Но ведь это дело
не наше; это дело попов, учителей, ну — кого там? Лекарей разных, начальства. Это им наблюдать, чтобы народ
не портился, это — их товар, а мы
с тобой — покупатели. Всё, брат, понемножку портится. Ты вот стареешь, и я тоже. Однако ведь ты
не скажешь девке:
не живи, девка, старухой будешь!
Он
не видел брата уже четыре года; последнее свидание
с Никитой было скучно, сухо: Петру показалось, что горбун смущён, недоволен его приездом; он ёжился, сжимался, прячась, точно улитка в раковину;
говорил кисленьким голосом
не о боге,
не о себе и родных, а только о нуждах монастыря, о богомольцах и бедности народа;
говорил нехотя,
с явной натугой. Когда Пётр предложил ему денег, он сказал тихо и небрежно...
— Нет, напрасно! У него разум — строгий. Я вначале даже боялся
говорить с ним, — и хочется, а — боюсь! А когда отец помер — Тихон очень подвинул меня к себе. Ты ведь
не так любил отца, как я. Тебя и Алексея
не обидела эта несправедливая смерть, а Тихона обидела. Я ведь тогда
не на монахиню рассердился за глупость её, а на бога, и Тихон сразу приметил это. «Вот,
говорит, комар живёт, а человек…»
— Трудно понять, кто теперь верит, —
не сразу ответил монах. — Думают все — много, а веры
не заметно. Думать-то
не надо, если веришь. Этот, который о боге
с рогами
говорил…
И медленно, нерешительно, точно нащупывая тропу в темноте, он стал рассказывать Алексею о ссоре
с Ильёй; долго
говорить не пришлось; брат облегчённо и громко сказал...
— Переверну,
говорит! Господа! Нашему сословию есть на что опереться — целковый! Нам
не надо мудрецов, которые перевёртывать могут, мы сами —
с усами; нам одно надобно: чиновники другие! Господа! Дворянство — чахнет, оно —
не помеха нам, а чиновники у нас должны быть свои и все люди нужные нам — свои, из купцов, чтоб они наше дело понимали, — вот!
Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди,
не вмешивался в бесконечные споры Мирона
с его приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым. Мирон стал уже совершенно
не похож на купеческого сына; худощавый, носатый, в очках, в курточке
с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на плечах, он напоминал мирового судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат,
говорил высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр понимал, что племянник всегда
говорит что-то умное, всё-таки Мирон
не нравился ему.
Артамонову старшему казалось, что и Горицветов тоже
говорит не плохо,
не глупо. Маленький, в чёрной рубахе под студенческим сюртуком, неприглядно расстёгнутый, лохматый,
с опухшими глазами, точно он
не спал несколько суток,
с тёмным, острым лицом в прыщах, он кричал, никого
не слушая, судорожно размахивая руками, и наскакивал на Мирона...
Он нередко встречал в доме брата Попову
с дочерью, всё такую же красивую, печально спокойную и чужую ему. Она
говорила с ним мало и так, как, бывало, он
говорил с Ильей, когда думал, что напрасно обидел сына. Она его стесняла. В тихие минуты образ Поповой вставал пред ним, но
не возбуждал ничего, кроме удивления; вот, человек нравится, о нём думаешь, но — нельзя понять, зачем он тебе нужен, и
говорить с ним так же невозможно, как
с глухонемым.
Старшему Артамонову и — он видел — Якову было очень смешно, когда Елизавета Попова вдруг уехала в Москву и там обвенчалась
с Горицветовым. Мирон обозлился и
не мог скрыть этого; покручивая острую,
не купеческую бородку, вытягивая из неё нить сухих слов, он
говорил явно фальшиво...
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает, где Никита, и
не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого человека Артамонов старший крепко поссорился
с братом, хотя Алексей и убедительно защищал себя...
Этот большой, медно-рыжий человек, конечно, усмехался, он усмехался всегда, о чём бы ни говорилось; он даже о болезнях и смертях рассказывал
с той же усмешечкой,
с которой
говорил о неудачной игре в преферанс; Артамонов старший смотрел на него, как на иноземца, который улыбается от конфуза, оттого, что
не способен понять чужих ему людей; Артамонов
не любил его,
не верил ему и лечился у городского врача, молчаливого немца Крона.
Ветер притих, зарылся в густой снег. Снег падал тяжело и прямо, густыми хлопьями, он занавесил окна белым занавесом, на дворе ничего
не видно. Никто
не говорил с Артамоновым старшим, и он чувствовал, что все, кроме жены, считают его виновным во всём: в бунтах, в дурной погоде, в том, что царь ведёт себя как-то неумело.
Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это чувство было вызвано
не только сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем, что нападавший оказался
не рабочим
с фабрики, как думал Яков, а чужим человеком. Это — Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий человек; он жил на квартире у дьяконицы Параклитовой; о нём до этой ночи никто в городе
не говорил ничего худого.
У Якова потемнело в глазах, и он уже
не мог слушать, о чём
говорит дядя
с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а
не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
«Ничего
не надо
говорить», — подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени чёрной и белой женщин стирают пыль
с камней; камни становятся всё светлее. Мать шепталась
с Тихоном, он согласно кивал головою, конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему...
— Да, — сказал монах, — веры мало; я после войны
с солдатами ранеными
говорил, вижу: и солдат войне
не верит!
Жил он почти незаметно и, если его
не звали вниз, — в комнаты
не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья
с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и
говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и
говорить о боге
не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.
На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на всё и на всех, но
говорил с нею меньше, чем
с другими, да и сама она постепенно разучивалась
говорить, только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова.
С Тихоном монах был в чём-то
не согласен, они ворчали друг на друга, и хотя
не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Чутьё мужчины, опытного в делах любви, подсказывало ему, что Полина стала холоднее
с ним, а хладнокровный поручик Маврин подтверждал подозрения Якова; встречаясь
с ним, поручик теперь только пренебрежительно касался пальцем фуражки и прищуривал глаза, точно разглядывая нечто отдалённое и очень маленькое, тогда как раньше он был любезней, вежливее и в общественном собрании, занимая у Якова деньги на игру в карты или прося его отсрочить уплату долга,
не однажды одобрительно
говорил...
— О чём думаешь? Толста, а
не видно тебя. Дети-то
не видят. Татьяна
с кухаркой
говорит милее, чем
с тобою. Елена-то забыла,
не приезжает, а? Видно, опять нового любовника завела. А Илья — где?
Яков видел в его отношении к жене нечто фальшивое, слишком любезное, подчёркнутую заботливость; Якову казалось, что и сестра чувствует эту фальшь, она жила уныло, молчаливо, слишком легко раздражалась и гораздо чаще, оживлённее беседовала о политике
с Мироном, чем
с весёлым мужем своим. Кроме политики, она
не умела
говорить ни о чём.
— Ты воображаешь, что легко жить тайной любовницей? Сладкопевцева
говорит, что любовница, как резиновые галоши, — нужна, когда грязно, вот! У неё роман
с вашим доктором, и они это
не скрывают, а ты меня прячешь, точно болячку, стыдишься, как будто я кривая или горбатая, а я — вовсе
не урод…