Неточные совпадения
— Иди, Ульяна; уповательно — это судьба, — тихо посоветовал староста
жене, видя, что она не решается следовать за гостем. Она
была женщина умная, с характером, не подумав — ничего не делала, а тут вышло как-то так, что через час времени она, возвратясь к мужу, сказала, смахивая слёзы движением длинных, красивых ресниц...
Но, утомлённая волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Пётр открыл окно, осмотрел сад, — там никого не
было, вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лёг рядом с
женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоём с Натальей на маленьком хуторе…
— Где
была? — спросил Пётр, зорко всматриваясь в лицо
жены, — она опустила глаза, чувствуя себя виноватой в чём-то.
Ей показалось, что он хочет ударить, и, сдерживая слёзы, она вспомнила первую ночь с ним, — какой он
был тогда сердечный, робкий. Вспомнила, что он ещё не бил её, как бьют
жён все мужья, и сказала, сдерживая рыдания...
—
Будут. Трёх царей да царицу пережил — нате-ко! У скольких хозяев жил, все примёрли, а я — жив! Вёрсты полотен наткал. Ты, Илья Васильев, настоящий, тебе долго жить. Ты — хозяин, ты дело любишь, и оно тебя. Людей не обижаешь. Ты — нашего дерева сук, — катай! Тебе удача — законная
жена, а не любовница: побаловала да и нет её! Катай во всю силу.
Будь здоров, брат, вот что!
Будь здоров, говорю…
— Вот и люби меня эдак же, — предложил Пётр, сидя на подоконнике и разглядывая искажённое лицо
жены в сумраке, в углу. Слова её он находил глупыми, но с изумлением чувствовал законность её горя и понимал, что это — умное горе. И хуже всего в горе этом
было то, что оно грозило опасностью длительной неурядицы, новыми заботами и тревогами, а забот и без этого
было достаточно.
— С Алексеем? — спросил он негромко, но густым голосом. Он
был так удивлён словами
жены, что не мог сердиться на неё, не хотел бить; он всё более ясно сознавал, что
жена говорит правду: скучно ей жить. Скуку он понимал. Но — надо же
было успокоить её, и, чтоб достичь этого, он бил её затылок о стену, спрашивая тихо...
Сбоку, почти рядом, сидела
жена, её можно
было ударить по лицу наотмашь, не вставая.
Он смутно почувствовал, что сказано им не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить
жену и отвести от себя опасность, нужно
было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб
жена сразу поняла её, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего в ней до этой поры не
было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил...
Было ясно, что Наталья обижена, возмущена, это чувствовалось по трепету её кожи, по судорожным движениям пальцев, которыми она дёргала и щипала рубаху, но мужчине казалось, что возмущение чрезмерно, и, не веря в него, он нанёс
жене последний удар...
— Конечно, ты мне самая близкая, — говорил он
жене. — Кто ближе тебя? Так и думай: самая близкая ты мне. Тогда — всё
будет хорошо…
Поглубже натянув картуз, Алексей остановился, взглянул на женщин; его
жена, маленькая, стройная, в простеньком, тёмном платье, легко шагая по размятому песку, вытирала платком свои очки и
была похожа на сельскую учительницу рядом с дородной Натальей, одетой в чёрную, шёлковую тальму со стеклярусом на плечах и рукавах; тёмно-лиловая головка красиво прикрывала её пышные, рыжеватые волосы.
Она улыбалась мужу улыбкой, которую Пётр хотел бы видеть на лице своей
жены. Наталья — образцовая
жена, искусная хозяйка, она превосходно солила огурцы, мариновала грибы, варила варенья, прислуга в доме работала с точностью колёсиков в механизме часов; Наталья неутомимо любила мужа спокойной любовью, устоявшейся, как сливки. Она
была бережлива.
— Как быть-то?
Жена скончалась. От жары скончалась, ау! Вот — прирост остался, — как
быть?
— Ты его не слушай, он, видишь, не в разуме.
Жена у него распутная
была. Чахоточная. Да он и сам нездоровый.
Кочегара Волкова пришлось отправить в губернию, в дом умалишённых, а всего лишь пять лет тому назад он, погорелец, красивый, здоровый, явился на фабрику вместе с бойкой
женою. Через год
жена его загуляла, он стал бить её, вогнал в чахотку, и вот уж обоих нет. Таких случаев быстрого сгорания людей Артамонов наблюдал не мало. За пять лет
было четыре убийства, два — в драке, одно из мести, а один пожилой ткач зарезал девку-шпульницу из ревности. Часто дрались до крови, до серьёзных поранений.
В городе у Алексея и
жены его приятелей не
было, но в его тесных комнатах, похожих на чуланы, набитые ошарканными, старыми вещами, собирались по праздникам люди сомнительного достоинства: золотозубый фабричный доктор Яковлев, человек насмешливый и злой; крикливый техник Коптев, пьяница и картёжник; учитель Мирона, студент, которому полиция запретила учиться; его курносая
жена курила папиросы, играла на гитаре.
В словах
жены он слышал, что она боится сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному страху матери пред сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен
был юноша, все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика...
Он слишком хорошо знал, что такое
жена, и у него не
было причин думать, что любовница может
быть чем-то или как-то лучше женщины, чьи пресные, обязательные ласки почти уже не возбуждали его.
Да,
жена любила его, и первый год жизни с нею
был не плох, но теперь он знал, что даже распутная шпульница Зинаида умеет любить забавнее, жарче.
Пётр знал, что это нехорошо, но ещё хуже для него
было присутствие Тихона в доме.
Жена тоже, кажется, первый раз за всю жизнь встала на сторону Алексея; с необычной для неё твёрдостью она говорила...
— Поручика Маврина Помялова отчислила от себя, он опять проиграл в карты триста двадцать; хочет она векселя подать ко взысканию, у неё векселя на него
есть, А жандарм потому
жену свою держит здесь, что завёл в городе любовницу, а не потому, что
жена больная…
Но
жену дразнить
было скучно, её багровое лицо быстро потело слезами, казалось, что слёзы льются не только из глаз её, но выступают из всех точек туго надутой кожи щёк, из двойного, рыхлого подбородка, просачиваются где-то около ушей.
Мирон
был недоступен насмешкам, отец явно и боязливо сторонился его; это
было понятно Якову. Мирона все боялись и на фабрике и дома, от матери и фарфоровой его
жены до Гришки, мальчика, отворявшего парадную дверь. Когда Мирон шёл по двору, казалось, что длинная тень его творит вокруг тишину.
— Ты вот всю жизнь с метлой прожил. Нет у тебя ни
жены, ни детей, не
было никаких забот. Это — почему? Тебе ещё отец мой другое место давал, а ты — не захотел, отвергся. Это что же за упрямство у тебя?
Жена и Мирон ходили около Мити так осторожно, точно он
был выпачкан сажей. А через несколько дней Митя переехал в город, захватив с собою имущество своё: три больших связки книг и корзину с бельём.
Прежде, когда он, очнувшись от забытья, звал
жену, она тотчас являлась, она всегда
была где-то близко, а сегодня — нет её.
Это — голос
жены. Где
была она, зачем она оставила его с этим стариком?
Артамонов задохнулся.
Было странно видеть, что
жена не обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его и тревожно, но ласково шептала...
Жена сунула в руку его огурец и тяжёлый кусок хлеба; огурец
был тёплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.