Неточные совпадения
Я давно уже не видал людей, которые умеют говорить просто и дружески, понятными
словами, — мне
было невыразимо приятно слушать его.
И простейшими
словами объясняла нам, что значит «баловать». Говорила она красиво, одухотворенно, и я хорошо понял, что не следует трогать цветы, пока они не распустились, а то не
быть от них ни запаху, ни ягод.
Отец Людмилы, красивый мужчина лет сорока,
был кудряв, усат и как-то особенно победно шевелил густыми бровями. Он
был странно молчалив, — я не помню ни одного
слова, сказанного им. Лаская детей, он мычал, как немой, и даже жену бил молча.
— Перестань-ка, отец! Всю жизнь говоришь ты эти
слова, а кому от них легче? Всю жизнь
ел ты всех, как ржа железо…
Она говорила
слова грязные,
слова пьяной улицы —
было жутко слышать их.
Мне не нравилось, как все они говорят; воспитанный на красивом языке бабушки и деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых
слов, как «ужасно смешно», «до смерти хочу
есть», «страшно весело»; мне казалось, что смешное не может
быть ужасным, веселое — не страшно и все люди
едят вплоть до дня смерти.
Я наткнулся на него лунною ночью, в ростепель, перед масленицей; из квадратной форточки окна, вместе с теплым паром, струился на улицу необыкновенный звук, точно кто-то очень сильный и добрый
пел, закрыв рот;
слов не слышно
было, но песня показалась мне удивительно знакомой и понятной, хотя слушать ее мешал струнный звон, надоедливо перебивая течение песни.
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко, на земле
было шумно, просторно, — а я жил до этого дня, точно мышонок в погребе. И я решил, что не вернусь к хозяевам и не пойду к бабушке в Кунавино, — я не сдержал
слова,
было стыдно видеть ее, а дед стал бы злорадствовать надо мной.
Странные
слова, незнакомые имена надоедливо запоминались, щекотали язык, хотелось ежеминутно повторять их — может
быть, в звуках откроется смысл?
Эта постоянная смена людей ничего не изменяет в жизни парохода, — новые пассажиры
будут говорить о том же, о чем говорили ушедшие: о земле, о работе, о боге, о бабах, и теми же
словами.
Эти
слова скучно слушать, и они раздражают: я не терплю грязи, я не хочу терпеть злое, несправедливое, обидное отношение ко мне; я твердо знаю, чувствую, что не заслужил такого отношения. И солдат не заслужил. Может
быть — он сам хочет
быть смешным…
Иногда я употреблял
слова из книг Смурого; в одной из них, без начала и конца,
было сказано: «Собственно говоря, никто не изобрел пороха; как всегда, он явился в конце длинного ряда мелких наблюдений и открытий».
Не знаю почему, но мне очень запомнилась эта фраза, особенно же полюбилось сочетание двух
слов: «собственно говоря»; я чувствовал в них силу, — много они принесли горя мне, смешного горя.
Есть такое.
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это
было дорого, а книжки не доставляли мне никакого удовольствия. «Гуак, или Непреоборимая верность», «Францыль Венециан», «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга» и вся литература этого рода тоже не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком, рассказывая тяжелыми
словами невероятные вещи.
Теперь, решив украсть, я вспомнил эти
слова, его доверчивую улыбку и почувствовал, как мне трудно
будет украсть. Несколько раз я вынимал из кармана серебро, считал его и не мог решиться взять. Дня три я мучился с этим, и вдруг все разрешилось очень быстро и просто; хозяин неожиданно спросил меня...
Этот человек знал простой смысл всех мудрых
слов, у него
были ключи ко всем тайнам. Поправив очки двумя пальцами, он пристально смотрел сквозь толстые стекла в глаза мне и говорил, словно мелкие гвозди вбивая в мой лоб.
—
Слова, дружище, это — как листья на дереве, и, чтобы понять, почему лист таков, а не иной, нужно знать, как растет дерево, — нужно учиться! Книга, дружище, — как хороший сад, где все
есть: и приятное и полезное…
Это
слово, сказанное, вероятно, в смущении и страхе,
было принято за насмешку и усугубило наказание. Меня избили. Старуха действовала пучком сосновой лучины, это
было не очень больно, но оставило под кожею спины множество глубоких заноз; к вечеру спина у меня вспухла подушкой, а в полдень на другой день хозяин принужден
был отвезти меня в больницу.
В книге шла речь о нигилисте. Помню, что — по князю Мещерскому — нигилист
есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы.
Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я
был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
Но
слова вполголоса
были не лучше громко сказанных
слов; моя дама жила в облаке вражды к ней, вражды, непонятной мне и мучившей меня. Викторушка рассказывал, что, возвращаясь домой после полуночи, он посмотрел в окно спальни Королевы Марго и увидел, что она в одной рубашке сидит на кушетке, а майор, стоя на коленях, стрижет ногти на ее ногах и вытирает их губкой.
— Слушай
слова мои, это тебе годится! Кириллов — двое
было, оба — епископы; один — александрийской, другой — ерусалимской. Первый ратоборствовал супроти окаянного еретика Нестория, который учил похабно, что-де Богородица человек
есть, а посему — не имела бога родить, но родила человека же, именем и делами Христа, сиречь — спасителя миру; стало
быть, надо ее называть не Богородица, а христородица, — понял? Это названо — ересь! Ерусалимской же Кирилл боролся против Ария-еретика…
— Кра-асивый попище, здоровенный! Стоит он пред аналоем, а из носу-то кап, кап! И не видит сраму своего. Лют
был поп, аки лев пустынный, голосище — колокол! А я его тихонько, да все в душу, да между ребер ей словами-то своими, как шильями!.. Он же прямо, как печь жаркая, накаляется злобой еретической… Эх, бывали дела-а!
Кривой Пахомий,
выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной памятью, — некоторые книги он знал «с пальца», — как еврей-ешиботник знает талмуд, — ткнет пальцем в любую страницу, и с того
слова, на котором остановится палец, Пахомий начинает читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
Я не понял этих
слов, — почему со мной пропадешь? Но я
был очень доволен тем, что он не взял книги. После этого мой маленький приказчик стал смотреть на меня еще более сердито и подозрительно.
Должно
быть, он
был уверен, что я исполню его желание, и, не сказав ни
слова больше, побежал впереди меня на коротких ножках.
На барже, свесив ноги за борт, сидят плечо в плечо четыре мужика — один в красной рубахе — и
поют песню;
слов не слышно, но я знаю ее.
Я ждал этих изречений, как благостыни, — приятно
было слышать необычные сочетания
слов в доме, где все говорили бесцветным языком, закостеневшим в истертых, однообразных формах.
Я знал этих людей во второй период жизни у чертежника; каждое воскресенье они, бывало, являлись в кухню, степенные, важные, с приятною речью, с новыми для меня, вкусными
словами. Все эти солидные мужики тогда казались мне насквозь хорошими; каждый
был по-своему интересен, все выгодно отличались от злых, вороватых и пьяных мещан слободы Кунавина. Больше всех мне нравился тогда штукатур Шишлин, я даже просился в артель к нему, но он, почесывая золотую бровь белым пальцем, мягко отказал мне...
Но Ефимушка не
был похож на нищего; он стоял крепко, точно коренастый пень, голос его звучал все призывнее,
слова становились заманчивее, бабы слушали их молча. Он действительно как бы таял ласковой, дурманной речью.
Я ожидал, что Осип станет упрекать Ардальона, учить его, а тот
будет смущенно каяться. Но ничего подобного не
было, — они сидели рядом, плечо в плечо, и разговаривали спокойно краткими
словами. Очень грустно
было видеть их в этой темной, грязной конуре; татарка говорила в щель стены смешные
слова, но они не слушали их. Осип взял со стола воблу, поколотил ее об сапог и начал аккуратно сдирать шкуру, спрашивая...
Голос у него
был маленький, но — неутомимый; он прошивал глухой, о́темный гомон трактира серебряной струной, грустные
слова, стоны и выкрики побеждали всех людей, — даже пьяные становились удивленно серьезны, молча смотрели в столы перед собою, а у меня надрывалось сердце, переполненное тем мощным чувством, которое всегда будит хорошая музыка, чудесно касаясь глубин души.
— Пословица говорит:
слово — не долото, а молчание — золото. Эх, брат, тоска, тоска… Верно он
пел: «Нелюдимо на селе у нас живут». Сиротство человечье…
Но я
был очень подавлен всем, что он сказал о жизни, особенно его
словами про Осипа.