Неточные совпадения
Скосив на нее черные глаза, Кострома рассказывает про охотника Калинина, седенького старичка с хитрыми глазами,
человека дурной славы, знакомого всей слободе. Он недавно помер, но его не зарыли в песке кладбища, а поставили гроб поверх
земли, в стороне от других могил. Гроб — черный, на высоких ножках, крышка его расписана белой краской, — изображены крест, копье, трость и две кости.
Что-то ударило о
землю сзади меня раз и два, потом близко упал кусок кирпича, — это было страшно, но я тотчас догадался, что швыряют из-за ограды Валёк и его компания — хотят испугать меня. Но от близости
людей мне стало лучше.
И, кланяясь черной
земле, пышно одетой в узорчатую ризу трав, она говорит о том, как однажды бог, во гневе на
людей, залил
землю водою и потопил все живое.
— А премилая мать его собрала заране все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши
землю из конца в конец, за то
люди тебе славу споют! Солнышко
землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает
земля живым — и травами, и скотом, и
людьми!.. Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть
землю пустой, и говорит он ей: это хорошо ты сделала!
И все более удивляла меня бабушка, я привык считать ее существом высшим всех
людей, самым добрым и мудрым на
земле, а она неустанно укрепляла это убеждение. Как-то вечером, набрав белых грибов, мы, по дороге домой, вышли на опушку леса; бабушка присела отдохнуть, а я зашел за деревья — нет ли еще гриба?
Я долго, чуть не со слезами, смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома на всех карнизах и на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а на
земле перед окном — кривоногих
людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от
земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью. Вероятно, это ощущение было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв, вздохами
людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ...
И сказал господь Саваоф
Свет архангеле Михаиле:
— А поди-ка ты, Михайло,
Сотряхни
землю под Китежом,
Погрузи Китеж во озеро;
Ин пускай там
люди молятся
Без отдыху да без устали
От заутрени до всенощной
Все святы службы церковные
Во веки и века веков!
Я любил Богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на
земле для утешения бедных
людей все цветы, все радости — все благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
Наш пароход отъединен от
земли, убегает прочь от нее, а с берега, в тишине уставшего дня, доносится звон невидимой колокольни, напоминая о селах, о
людях.
Эта постоянная смена
людей ничего не изменяет в жизни парохода, — новые пассажиры будут говорить о том же, о чем говорили ушедшие: о
земле, о работе, о боге, о бабах, и теми же словами.
Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в
людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвется жестокое, бессмысленное и почти всегда невеселое озорство. Мне кажется, что
люди не знают, куда их везут, им все равно, где их высадят с парохода. Где бы они ни сошли на берег, посидев на нем недолго, они снова придут на этот или другой пароход, снова куда-то поедут. Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся
земля чужая для них. И все они до безумия трусливы.
И как-то вдруг слышишь, что уже весь лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на
земле, — по образу их
человек, отец красоты земной, создал в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин.
Глаза у него закрыты, как закрывает их зорянка-птица, которая часто поет до того, что падает с ветки на
землю мертвой, ворот рубахи казака расстегнут, видны ключицы, точно медные удила, и весь этот
человек — литой, медный.
Качаясь на тонких ногах, точно
земля под ним волнуется, разводя руками, слепой и звонкий, он как бы перестал быть
человеком, стал трубою горниста, свирелью пастуха.
Замрут голоса певцов, — слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и неустранимо двигается с поля осенняя ночь; а сердце растет и хочет разорваться от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви к
людям, к
земле.
— Ничего, пиши!.. Господам не верь больше всего, они обманут девушку в один раз. Он знает свои слова и всё может сказать, а как ты ему поверила, то — тебя в публичный дом. А если накопишь рубль, так отдай попу, он и сохранит, когда хороший
человек. А лучше зарывай в
землю, чтоб никто не видел, и помни — где.
Жизнь чудесно разрасталась,
земля становилась заманчивее, богаче
людьми, обильнее городами и всячески разнообразнее.
Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег к
земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые
люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
Палубные пассажиры, матросы, все
люди говорили о душе так же много и часто, как о
земле, — работе, о хлебе и женщинах. Душа — десятое слово в речах простых
людей, слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что слово это так прижилось на скользких языках
людей, а когда мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по сердцу.
Романы рисовали Генриха IV добрым
человеком, близким своему народу; ясный, как солнце, он внушал мне убеждение, что Франция — прекраснейшая страна всей
земли, страна рыцарей, одинаково благородных в мантии короля и одежде крестьянина: Анис Питу такой же рыцарь, как и д’Артаньян. Когда Генриха убили, я угрюмо заплакал и заскрипел зубами от ненависти к Равальяку. Этот король почти всегда являлся главным героем моих рассказов кочегару, и мне казалось, что Яков тоже полюбил Францию и «Хенрика».
Скука, холодная и нудная, дышит отовсюду: от
земли, прикрытой грязным снегом, от серых сугробов на крышах, от мясного кирпича зданий; скука поднимается из труб серым дымом и ползет в серенькое, низкое, пустое небо; скукой дымятся лошади, дышат
люди.
Зимою торговля слабая, и в глазах торгашей нет того настороженного, хищного блеска, который несколько красит, оживляет их летом. Тяжелые шубы, стесняя движения, пригибают
людей к
земле; говорят купцы лениво, а когда сердятся — спорят; я думаю, что они делают это нарочно, лишь бы показать друг другу — мы живы!
Эта жалость к
людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими
людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все на
земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на
людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
И если в конце концов я все-таки лягу в
землю изуродованным, то — не без гордости — скажу в свой последний час, что добрые
люди лет сорок серьезно заботились исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен.
Досыта насмотревшись на все, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым
человеком, способным на всякую работу. По дороге я смотрю с горы кремля на Волгу, — издали, с горы,
земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешь.
— Вот — жалуются
люди:
земли мало, а Волга весною рвет берега, уносит
землю, откладывает ее в русле своем мелью; тогда другие жалуются: Волга мелеет! Весенние потоки да летние дожди овраги роют, — опять же
земля в реку идет!
— Есть именье, да нет уменья! И выходит у тебя со мной, что будто не на себя
человек работает, не на
землю, а на огонь да воду!
«Все
люди — чужие друг другу, несмотря на ласковые слова и улыбки, да и на
земле все — чужие; кажется, что никто не связан с нею крепким чувством любви. Одна только бабушка любит жить и все любит. Бабушка и великолепная Королева Марго».
И так хочется дать хороший пинок всей
земле и себе самому, чтобы всё — и сам я — завертелось радостным вихрем, праздничной пляской
людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни — красивой, бодрой, честной…