Неточные совпадения
Вышли в сад. На узкой полосе
земли, между двух домов, стояло десятка полтора старых лип, могучие стволы
были покрыты зеленой ватой лишаев, черные голые сучья торчали мертво. И ни одного вороньего гнезда среди них. Деревья — точно памятники на кладбище. Кроме этих лип, в саду ничего не
было, ни куста, ни травы;
земля на дорожках плотно утоптана и черна, точно чугунная; там, где из-под жухлой прошлогодней листвы видны ее лысины, она тоже подернута плесенью, как стоячая вода ряской.
Что-то ударило о
землю сзади меня раз и два, потом близко упал кусок кирпича, — это
было страшно, но я тотчас догадался, что швыряют из-за ограды Валёк и его компания — хотят испугать меня. Но от близости людей мне стало лучше.
Дед, в бабушкиной кацавейке, в старом картузе без козырька, щурится, чему-то улыбается, шагает тонкими ногами осторожно, точно крадется. Бабушка, в синей кофте, в черной юбке и белом платке на голове, катится по
земле споро — за нею трудно
поспеть.
— А премилая мать его собрала заране все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши
землю из конца в конец, за то люди тебе славу
споют! Солнышко
землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает
земля живым — и травами, и скотом, и людьми!.. Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко
было видеть
землю пустой, и говорит он ей: это хорошо ты сделала!
Но
была осень, по улице летел сырой ветер, небо окутано неиссякаемыми облаками,
земля сморщилась, стала грязной и несчастной…
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от
земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью. Вероятно, это ощущение
было вызвано у меня рассказом бабушки о граде Китеже, и часто я, дремотно покачиваясь вместе со всем окружающим, убаюканный пением хора, шорохом молитв, вздохами людей, твердил про себя певучий, грустный рассказ...
Я любил Богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на
земле для утешения бедных людей все цветы, все радости — все благое и прекрасное. И, когда нужно
было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
Эта постоянная смена людей ничего не изменяет в жизни парохода, — новые пассажиры
будут говорить о том же, о чем говорили ушедшие: о
земле, о работе, о боге, о бабах, и теми же словами.
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные к
земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч — заметен легкий трепет в травах,
быть может, последнее усилие жизни.
Глаза у него закрыты, как закрывает их зорянка-птица, которая часто
поет до того, что падает с ветки на
землю мертвой, ворот рубахи казака расстегнут, видны ключицы, точно медные удила, и весь этот человек — литой, медный.
Качаясь на тонких ногах, точно
земля под ним волнуется, разводя руками, слепой и звонкий, он как бы перестал
быть человеком, стал трубою горниста, свирелью пастуха.
Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно на крышу — зарева не
было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег к
земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
Это
были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернется пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь на нее очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной
земли тихо радует.
— Какова чушь! Живет на
земле вот такой арестант, жрет,
пьет, шляется, а — к чему? Ну, скажи, зачем ты живешь?
— Чего ты, браток, добиваешься, не могу я понять? — справлялся он, разглядывая меня невидимыми из-под бровей глазами. — Ну,
земля, ну, действительно, что обошел я ее много, а еще что? Ч-чудак! Я те, вот лучше послушай, расскажу, что однова со мной
было.
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня —
земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха
была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из памяти. А в то время, когда я впервые встретил учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми
земли. Почти каждый из них судился, сидел в тюрьме,
был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь —
была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все на
земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
Пытались догадаться о том, что
будет с ними после смерти, а у порога мастерской, где стоял ушат для помоев, прогнила половица, из-под пола в эту сырую, гнилую, мокрую дыру несло холодом, запахом прокисшей
земли, от этого мерзли ноги; мы с Павлом затыкали эту дыру сеном и тряпками.
Соскочив на
землю и видя эту ошибку, я тотчас принялся откидывать снег от двери; сырой, он крепко слежался; деревянная лопата с трудом брала его, железной не
было, и я сломал лопату как раз в тот момент, когда в калитке появился приказчик; оправдалась русская пословица — «За радостью горе по пятам ходит».
Я
был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту добродетель скота, дерева, камня — я проявлял ее ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на
земле. Иногда подростки, по глупому молодечеству, по зависти к силе взрослых, пытаются поднимать и поднимают тяжести, слишком большие для их мускулов и костей, пробуют хвастливо, как взрослые силачи, креститься двухпудовыми гирями.
Деньги, которые он давал мне, всегда
были неприятно нагреты его горячей рукой.
Было ясно, что он — чахоточный и не жилец на
земле. Он знал это и говорил спокойным баском, закручивая острую черную бородку...
— Хорошо, брат, устроено все у бога, — нередко говорил он. — Небушко,
земля, реки текут, пароходы бежат. Сел на пароход, и — куда хошь; в Рязань, али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я
был, ничего — городок, а скушный, скушнее Нижнего; Нижний у нас — молодец, веселый! И Астрахань — скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев…
— Ну да!
Выпьешь — словно по другой
земле пойдешь…
— О, нечисть и смрад
земли! — рычал он. — Худшие у вас — во славе, а лучшие — гонимы; настанет грозный день, и покаетесь в этом, но поздно
будет, поздно!
Хозяин очень заботился, чтобы я хорошо заработал его пять рублей. Если в лавке перестилали пол — я должен
был выбрать со всей ее площади
землю на аршин в глубину; босяки брали за эту работу рубль, я не получал ничего, но, занятый этой работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.
Я вспоминаю, что, кажется, не
было лета, когда бы за Волгою не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи, смотрит на
землю, как больное око.
—
Есть именье, да нет уменья! И выходит у тебя со мной, что будто не на себя человек работает, не на
землю, а на огонь да воду!
Я поднялся в город, вышел в поле.
Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с
земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную
землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.