Неточные совпадения
— Не я, а старший приказчик, — объяснил он мне строго, — я только помогаю ему. Он
говорит — услужи! Я должен слушаться, а то он мне пакость устроит. Хозяин! Он сам вчерашний приказчик, он все понимает. А
ты молчи!
— Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка
ты со мной.
— Дурак! Это
ты от зависти
говоришь, что не нравится! Думаешь, у
тебя в саду, на Канатной улице, лучше было сделано?
— Тут одна еврейка живет, так у ней — девять человек, мал мала меньше. Спрашиваю я ее: «Как же
ты живешь, Мосевна?» А она
говорит: «Живу с богом со своим — с кем иначе жить?»
—
Ты сам ничего не знаешь, — заговорила она торопливо, со слезами в голосе, и милые глаза ее красиво разгорелись. — Лавочница — распутная, а я — такая, что ли? Я еще маленькая, меня нельзя трогать и щипать, и все…
ты бы вот прочитал роман «Камчадалка», часть вторая, да и
говорил бы!
—
Ты не сердись, мамочка, все равно уж, —
говорит Людмила. —
Ты погляди-ка, как рогожница разоделась!
— Страшно, только
ты не
говори никому про это, ребятишкам не
говори!
— А премилая мать его собрала заране все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то люди
тебе славу споют! Солнышко землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает земля живым — и травами, и скотом, и людьми!.. Кто это,
говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и
говорит он ей: это хорошо
ты сделала!
— А
ты иди, иди прочь! —
говорит бабушка. — Иди с богом!
— Видал? — улыбаясь, спросила бабушка. — А я вначале опозналась, думала — собака, гляжу — ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну,
говорю, коли
ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смиренны…
— Что-о?
Ты с кем
говоришь?
— Да разве можно при нем так
говорить, дурак
ты длинноволосый! Что же я для него, после этих слов? Я женщина беременная.
— Болваны это
говорят, еретики, а
ты, старая дура, слушаешь! Христос — не нищий, а сын божий, он придет, сказано, со славою судить живых и мертвых — и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись… Он
тебе с Василием отплатит за гордость вашу, за меня, как я, бывало, помощи просила у вас, богатых…
— Я ведь посильно помогала
тебе, — равнодушно
говорила бабушка. — А господь нам отплатил,
ты знаешь…
— Что это
ты говоришь? — подозрительно спрашивала его жена.
— Не пришла бы я сюда, кабы не
ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за
тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый?
Ты ведь около полугода прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить
тебя, поругать, не слушаешься никого,
говорят. Уж
ты бы, голуба́ душа, пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
— Призывает того солдата полковой командир, спрашивает: «Что
тебе говорил поручик?» Так он отвечает все, как было, — солдат обязан отвечать правду. А поручик посмотрел на него, как на стену, и отвернулся, опустил голову. Да…
—
Ты смотри, не трогай его — это не он посмеялся над
тобой, слышишь? Я
говорю — не он…
— Дурачок, — щурясь на красное солнце,
говорит бабушка, — куда
тебе дойти? Упадешь скоро, уснешь, а во сне
тебя оберут… И гармония, утеха твоя, пропадет…
— Это не худо для
тебя, не худо, —
говорил он мне.
— Чтоб она не давала парням обниматься с нею и трогать ее за груди и никак! Пиши: если кто
говорит ласково,
ты ему не верь, это он хочет обмануть вас, испортить…
—
Ты с ума сошел! Что
ты ему
говоришь?
— А мне сказали, что
ты болен, отвезен в больницу, — видишь, как неверно
говорят?
— Храни
тебя господь, —
говорила бабушка, выпуская изо рта и острого носа сизые струйки дыма.
— Умеет жить человек — на него злятся, ему завидуют; не умеет — его презирают, — задумчиво
говорила она, обняв меня, привлекая к себе и с улыбкой глядя в глаза мои. —
Ты меня любишь?
— Нет, зачем я буду молчать! Нет, голубчик, иди-ка, иди! Я
говорю — иди! А то я к барину пойду, он
тебя заставит…
— Это
тебе награда — лучше не надо, —
говорит повар так же легко и складно, как Яков.
Этот человек сразу и крепко привязал меня к себе; я смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было, как я думал, какое-то свое, крепкое знание жизни. Он всем
говорил «
ты», смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
— Чудак
ты, —
говорит он, — чего же
тебе сказать? Я все видел. Спроси: монастыри видел? Видел. А трактиры? Тоже видел. Видел господскую жизнь и мужицкую. Жил сыто, жил и голодно…
Он
говорит: «Валяй, ну,
говорит, если еще хуже буде — я те кости в дробь истолку!» В двое суток я ему дело наладил — удивляется квартальный, кричит: «Ах
ты, дурак, болван!
— «Верно,
говорит, глупость, жалко,
говорит, мне
тебя!» Да.
— Ч-чудак! Камень,
говорит, а? А
ты и камень сумей пожалеть, камень тоже своему месту служит, камнем улицы мостят. Всякий материал жалеть надо, зря ничего не лежит. Что есть песок? А и на нем растут былинки…
А он ей
говорит: я
тебе, барыня, не могу отвечать, я — женатый, а вот припас я для
тебя двух приятелев, так они — один вдов, другой холостой.
—
Ты гляди, какая она веселая, али это икона? Это — картина, слепое художество, никонианская забава, — в этой вещи и духа нет! Буду ли я неправо
говорить? Я — человек старый, за правду гонимый, мне скоро до бога идти, мне душой кривить — расчета нет!
— А ведь обманщик
ты для людей, — вдруг
говорит он, задорно глядя в лицо старика.
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза,
говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может, человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала
тебя…
—
Ты — с кем
говоришь? — спрашивают его.
—
Ты, Максимыч, никому не
говори в лавке про эту книгу: она, конешно, запрещенная!
— Видишь — никто не знает, ни старый, ни малый! Я
тебе говорю: и богатство само по себе — ни к чему! Все требует какого-нибудь приложения…
— Кто
ты есть? —
говорил он, играя пальцами, приподняв брови. — Не больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а я — старше
тебя вчетверо почти и хвалю
тебя, одобряю за то, что
ты ко всему стоишь не боком, а лицом! Так и стой всегда, это хорошо!
— Думаешь — это я по своей воле и охоте навалился на
тебя? Я — не дурак, я ведь знал, что
ты меня побьешь, я человек слабый, пьющий. Это мне хозяин велел: «Дай,
говорит, ему выволочку да постарайся, чтобы он у себя в лавке побольше напортил во время драки, все-таки — убыток им!» А сам я — не стал бы, вон
ты как мне рожу-то изукрасил…
Только
ты не
говори им, что мы виделись, а просто приходи в воскресенье на Фоминой и — шабаш!
— Ну, подумай, — укоризненно
говорил он, — как
ты будешь жить с мужиками разными после нас? Плотники, маляры… Эх
ты! Это называется — из дьяконов в пономари…
— Прощай, Христос с
тобой!
Ты — нехороший мальчик, дерзкий! Хоть я плохого от
тебя ничего не видала, а все
говорят — нехороший
ты!
— Да
ты что это
говоришь? — возмущалась супруга.
— Как
тебе не стыдно пакости при мне
говорить!
— Эх, милый человек, жуликом
ты родился! —
говорили мужики хозяину.
— Наклевался
ты книжек досыта, набил зоб туго, —
говорил Осип, внимательно глядя на меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение — зрачки у него всегда точно плавятся, тают.
— Неосторожно
ты, Осип, про бога
говоришь, — заметил Петр.