Неточные совпадения
Помню тягостный кошмар больницы: в желтой, зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и белые фигуры в саванах, ходил на костылях длинный
человек с бровями, точно усы, тряс
большой черной бородой и рычал, присвистывая...
И вообще — очень много обидного в жизни, вот хотя бы эти
люди за оградой, — ведь они хорошо знают, что мне боязно одному на кладбище, а хотят напугать еще
больше. Зачем?
Мне тоже не нравилось, что эти
люди — родня бабушке; по моим наблюдениям, родственники относятся друг к другу хуже чужих:
больше чужих зная друг о друге худого и смешного, они злее сплетничают, чаще ссорятся и дерутся.
В другом окне я подсмотрел, как
большой бородатый
человек, посадив на колени себе женщину в красной кофте, качал ее, как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив глаза. Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась на спину, болтая ногами, он выпрямлял ее и снова пел, и снова она смеялась. Я смотрел на них долго и ушел, когда понял, что они запаслись весельем на всю ночь.
Мне очень не понравился этот
человек, — весь в белом, он все-таки казался чумазым, на пальцах у него росла шерсть, из
больших ушей торчали волосы.
Это было тоже смешно, однако казалось верным: сегодня с утра все
люди — один
большой дурак.
А
люди носились по палубе всё быстрее, выскочили классные пассажиры, кто-то прыгнул за борт, за ним — другой, и еще; двое мужиков и монах отбивали поленьями скамью, привинченную к палубе; с кормы бросили в воду
большую клетку с курами; среди палубы, около лестницы на капитанский мостик, стоял на коленях мужик и, кланяясь бежавшим мимо него, выл волком...
— Ничего, пиши!.. Господам не верь
больше всего, они обманут девушку в один раз. Он знает свои слова и всё может сказать, а как ты ему поверила, то — тебя в публичный дом. А если накопишь рубль, так отдай попу, он и сохранит, когда хороший
человек. А лучше зарывай в землю, чтоб никто не видел, и помни — где.
Все трое, они были чужими в доме, как будто случайно попали в одну из клеток этого
большого садка для кур, напоминая синиц, которые, спасаясь от мороза, влетают через форточку в душное и грязное жилище
людей.
Они показывали мне иную жизнь — жизнь
больших чувств и желаний, которые приводили
людей к подвигам и преступлениям. Я видел, что
люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они живут где-то в стороне от всего, о чем пишут книги, и трудно понять — что интересного в их жизни? Я не хочу жить такой жизнью… Это мне ясно, — не хочу…
В книге шла речь о нигилисте. Помню, что — по князю Мещерскому — нигилист есть
человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы. Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но
больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и
больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о
людях.
— Бабе силы надо
больше, чем мужику, ей на двоих силы-то надо бы, а господь обделил ее! Мужик —
человек неровный.
Приносят ветчину, собираются зрители, всё матерые купцы, туго закутанные в тяжелые шубы, похожие на огромные гири;
люди с
большими животами, а глаза у всех маленькие, в жировых опухолях и подернуты сонной дымкой неизбывной скуки.
Нередко приходили еще начетчики: Пахомий,
человек с
большим животом, в засаленной поддевке, кривой на один глаз, обрюзглый и хрюкающий; Лукиан, маленький старичок, гладкий, как мышь, ласковый и бойкий, а с ним
большой, мрачный
человек, похожий на кучера, чернобородый, с мертвым лицом, неприятным, но красивым, с неподвижными глазами.
Когда я принес
большой медный чайник кипятку, в лавке оказались гости: старичок Лукиан, весело улыбавшийся, а за дверью, в темном уголке, сидел новый
человек, одетый в теплое пальто и высокие валяные сапоги, подпоясанный зеленым кушаком, в шапке, неловко надвинутой на брови. Лицо у него было неприметное, он казался тихим, скромным, был похож на приказчика, который только что потерял место и очень удручен этим.
Это был
человек лет сорока пяти, сухой, лысый, в полувенце черных, курчаво-цыганских волос, с
большими, точно усы, черными бровями. Острая густая бородка очень украшала его тонкое и смуглое, нерусское лицо, но под горбатым носом торчали жесткие усы, лишние при его бровях. Синие глаза его были разны: левый — заметно
больше правого.
А Жихарев ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя лицо, — кажется, пляшет не один, а десять
человек, все разные: один — тихий, покорный; другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от
большой, неприятной женщины. Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно раненая собака. Эта скучная, некрасивая пляска вызывает у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
Когда я рассказывал им о том, что сам видел, они плохо верили мне, но все любили страшные сказки, запутанные истории; даже пожилые
люди явно предпочитали выдумку — правде; я хорошо видел, что чем более невероятны события, чем
больше в рассказе фантазии, тем внимательнее слушают меня
люди.
— Вот, — говорил Ситанов, задумчиво хмурясь, — было
большое дело, хорошая мастерская, трудился над этим делом умный
человек, а теперь все хинью идет, все в Кузькины лапы направилось! Работали-работали, а всё на чужого дядю! Подумаешь об этом, и вдруг в башке лопнет какая-то пружинка — ничего не хочется, наплевать бы на всю работу да лечь на крышу и лежать целое лето, глядя в небо…
Дома у меня есть книги; в квартире, где жила Королева Марго, теперь живет
большое семейство: пять барышень, одна красивее другой, и двое гимназистов, — эти
люди дают мне книги. Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как у него все понятно, просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его
люди и как хорошо все, о чем он кротко благовестит.
Я знал этих
людей во второй период жизни у чертежника; каждое воскресенье они, бывало, являлись в кухню, степенные, важные, с приятною речью, с новыми для меня, вкусными словами. Все эти солидные мужики тогда казались мне насквозь хорошими; каждый был по-своему интересен, все выгодно отличались от злых, вороватых и пьяных мещан слободы Кунавина.
Больше всех мне нравился тогда штукатур Шишлин, я даже просился в артель к нему, но он, почесывая золотую бровь белым пальцем, мягко отказал мне...
Гораздо
больше нравился мне октавист Митропольский; являясь в трактир, он проходил в угол походкой
человека, несущего
большую тяжесть, отодвигал стул пинком ноги и садился, раскладывая локти по столу, положив на ладони
большую, мохнатую голову. Молча выпив две-три рюмки, он гулко крякал; все, вздрогнув, повертывались к нему, а он, упираясь подбородком в ладони, вызывающе смотрел на
людей; грива нечесаных волос дико осыпала его опухшее, бурое лицо.
Но под рукою
человека валялся на молодой траве
большой револьвер, недалеко от него — фуражка, а рядом с нею едва початая бутылка водки, — ее пустое горлышко зарылось в зеленых травинках. Лицо
человека было стыдливо спрятано под пальто.
Я сразу понял, что
человек не пьян, а — мертв, но это было так неожиданно, что не хотелось верить. Помню, я не чувствовал ни страха, ни жалости, глядя на
большой, гладкий череп, высунувшийся из-под пальто, и на синее ухо, — не верилось, что
человек мог убить себя в такой ласковый весенний день.
Я не пил водки, не путался с девицами, — эти два вида опьянения души мне заменяли книги. Но чем
больше я читал, тем более трудно было жить так пусто и ненужно, как, мне казалось, живут
люди.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник
большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже — я не люблю
людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь,
больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Артемий Филиппович.
Человек десять осталось, не
больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые
большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия; не по числу
людей, которые шатаются в его передней, а по числу
людей, довольных его поведением и делами.