Неточные совпадения
— Ну, cher enfant, не от всякого можно обидеться. Я ценю
больше всего в
людях остроумие, которое видимо исчезает, а что там Александра Петровна скажет — разве может считаться?
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно
больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных
людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он
человек, а теперь — теперь
больше, чем когда-нибудь это надо!
— Вам очень дорог этот
человек? — спросил Крафт с видимым и
большим участием, которое я прочел на его лице в ту минуту.
Тогда — не от скуки и не от бесцельной тоски, а оттого, что безбрежно пожелаю
большего, — я отдам все мои миллионы
людям; пусть общество распределит там все мое богатство, а я — я вновь смешаюсь с ничтожеством!
Пивший молодой
человек почти совсем не говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все
больше и
больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Затем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, — между тем ты
человек, очевидно, умный и в этом качестве мог бы предоставить такое фырканье тем, которым нечем уж
больше отмстить
людям за свое ничтожество.
Но Стебельков не отставал, возвышал речь все
больше и
больше и хохотал все чаще и чаще; эти
люди слушать других не умеют.
Полторы кубических сажени необходимого для
человека на двенадцать часов воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли
больше.
Кроме того, есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и
большого горя, и постоянного по мелочам и которых ничем уже не удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа не забудут ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с
людьми.
То есть не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных
людей»: высокие,
большие, светлые комнаты (я видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский
человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан
больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
Теперь мне понятно: он походил тогда на
человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для
большей полноты наслаждения.
Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при
больших деньгах и, кроме того, туда слишком много приезжало нахальных
людей и «гремящей» молодежи из высшего света.
— Тайна что? Все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех
большая тайна — в том, что душу
человека на том свете ожидает. Вот так-то, друг!
Всякие это
люди; не сообразишь, какие
люди; и
большие и малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и все суета.
— Макар Иванович прежде всего — не мужик, а дворовый
человек, — произнес он с
большою охотою, — бывший дворовый
человек и бывший слуга, родившийся слугою и от слуги.
— Напиши же ты мне картину самую
большую, во всю стену, и напиши на ней перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все
люди, какие были тогда, все тут были.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в
людях, ни в жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые
люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это —
большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело, и я понимаю, что не имею права…
— Э, я их скоро пр-рогоню в шею!
Больше стоят, чем дают… Пойдем, Аркадий! Я опоздал. Там меня ждет один тоже… нужный
человек… Скотина тоже… Это все — скоты! Шу-ше-хга, шу-шехга! — прокричал он вновь и почти скрежетнул зубами; но вдруг окончательно опомнился. — Я рад, что ты хоть наконец пришел. Alphonsine, ни шагу из дому! Идем.
Нас таких в России, может быть, около тысячи
человек; действительно, может быть, не
больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее.
— Но она за него не выйдет, потому что Бьоринг — гвардеец, а Версилов — всего только великодушный
человек и друг человечества, по-ихнему, лицо комическое и ничего
больше!
Замечу лишь, что „идея“ ваша отличается оригинальностью, тогда как молодые
люди текущего поколения набрасываются
большею частию на идеи не выдуманные, а предварительно данные, и запас их весьма невелик, а часто и опасен.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник
большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже — я не люблю
людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь,
больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Артемий Филиппович.
Человек десять осталось, не
больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые
большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия; не по числу
людей, которые шатаются в его передней, а по числу
людей, довольных его поведением и делами.