— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой
приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он
вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
— Да изволите видеть, — начала Матрена,
вздохнув и приложивши руку к щеке, — тут был графский староста, простой такой, из мужиков. Они, сказать так, с Иринархом Алексеичем
приятели большие, так по секрету и сказал ему, а Иринарх Алексеич, как тот уехал, после мне и говорит: «Матрена Григорьевна, где у вас барыня?» А я вот, признаться сказать, перед вами, как перед богом, и говорю: «Что, говорю, не скроешь этого, в Коровине живет». — «Нет, говорит, коровинского барина и дома нет, уехал в Москву».
Из ближних взять было некого, народ все ненадежный, недаром про него исстари пословицы ведутся. «В Хвалыне ухорезы, в Сызрани головорезы», а во славной слободке Малыковке двух раз
вздохнуть не поспеешь, как самый закадычный
приятель твой обогреет тебя много получше, чем разбойник на большой дороге.