Неточные совпадения
«
Мне жаль вас», —
сказала она, отирая слезы.
«
Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, —
сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что
мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…»
Я говорил ей хорошим слогом.
«Полноте, —
сказала она печально, —
я знаю все; но какою ценою достанется вам читать эту книгу?
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с той минуты, когда учитель
сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны:
мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором
я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
«Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!» —
сказал мне один из спутников.
«Честь имею явиться», —
сказал он, вытянувшись и оборотившись ко
мне не лицом, а грудью: лицо у него всегда было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел.
«Вы, верно, не обедали, —
сказал Болтин, — а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?» Он привел
меня в кают-компанию, просторную комнату внизу, на кубрике, без окон, но с люком наверху, чрез который падает обильный свет.
«Хлеб да соль», —
сказал я.
Веселились по свистку,
сказал я; да, там, где собрано в тесную кучу четыреста человек, и самое веселье подчинено общему порядку. После обеда, по окончании работ, особенно в воскресенье, обыкновенно раздается команда...
Заговорив о парусах, кстати
скажу вам, какое впечатление сделала на
меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией.
Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно
скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх;
я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Скажу вам по секрету, что Фаддеев изловчился как-то обманывать бдительность Терентьева, трюмного унтер-офицера, и из-под носа у него таскал из систерн каждое утро по кувшину воды
мне на умыванье.
«Нет, извольте
сказать, чем он нехорош,
я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова не говорит, вы один только…
«Ну, нечего делать: le devoir avant tout, —
сказал я, —
я не думал, что это так строго».
Сначала
мне, как школьнику, придется
сказать: «Не знаю», а потом, подумав,
скажу: «А зачем бы
я остался?» Да позвольте: уехал ли
я? откуда? из Петербурга?
Сам
я только что собрался обещать вам — не писать об Англии, а вы требуете, чтоб
я писал, сердитесь, что до сих пор не
сказал о ней ни слова.
Это описание достойно времен кошихинских,
скажете вы, и будете правы, как и
я буду прав,
сказав, что об Англии и англичанах
мне писать нечего, разве вскользь, говоря о себе, когда придется к слову.
«Не на похороны ли дюка приехали вы?» — спросил
меня один купец в лавке, узнав во
мне иностранца. «Yes, o yes!» —
сказал я.
Вы можете упрекнуть
меня, что, говоря обо всем, что
я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят,
я ничего не
сказал о женщинах.
Надо
сказать, что и мужчины достойны этих леди по красоте:
я уже
сказал, что все, начиная с человека, породисто и красиво в Англии.
Я даже не могу
сказать, что мы в Англии, мы просто на фрегате; нас пятьсот человек: это уголок России.
«Вечером два огня будут на гафеле», —
сказали мне на фрегате, когда
я ехал утром.
Сказал бы вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых
я говорил, о других буду говорить впоследствии.
Но… однако… что вы
скажете, друзья мои, прочитав это… эту… это письмо из Англии? куда
я заехал? что описываю?
скажете, конечно, что
я повторяюсь, что
я… не выезжал…
Я ведь уж
сказал вам, что искомый результат путешествия — это параллель между чужим и своим.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог
я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», —
сказал он. «На парусных судах», — подумал
я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
«Положите метку, —
сказал дедушка, — когда назад пойдем, так
я вам и
скажу, где кончится канал и где начало океана…
Смотрите, смотрите!» —
сказал он
мне, указывая на море.
«Не может быть, чтоб здесь были киты!» —
сказал я.
Я уже от поэтов знал, что он «безбрежен, мрачен, угрюм, беспределен, неизмерим и неукротим», а учитель географии
сказал некогда, что он просто — Атлантический.
«Посмотри-ка»! —
сказал я Фаддееву, указывая на беспорядок, и, махнув рукою, ушел в капитанскую каюту.
— «
Я и свои потерял», —
сказал я.
«Пробовал, —
сказал я, — без пользы, даже со вредом и для себя, и для мебели.
«Не хочу!» — со злостью
сказал я.
«Не хочу!» —
сказал я злобно.
«Зачем ты не положил и супу!» —
сказал я, отдавая тарелки назад.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул
я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» —
сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал
я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
«Вот ведь это кто все рассказывает о голубом небе да о тепле!» —
сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал
я. Но дед маленькими своими шажками проворно пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» —
сказал я ему.
— Пойдемте,
я вас отбуксирую! —
сказал он и повел
меня на шканцы.
— Ведите назад! —
сказал я деду.
«Верно, лежите?» — «Почти…» —
сказал я, барахтаясь от качки в постели, одолеваемый подушками.
«Ну да», —
сказал я с нетерпением.
«В паланкине было бы покойнее», —
сказал я.
«Там воздух холоден, —
сказал он, — теперь зима, и
я боюсь за себя.
Они опять стали бороться со
мной и таки посадили, или, лучше
сказать, положили, потому что сидеть было неловко.
«Bella vischta! —
сказал я португальцам и потом прибавил: — Grazia», не зная, как
сказать им «благодарю».
На Мадере
я чувствовал ту же свежесть и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен… мадерой,
скажете вы?
Меня понесли с горы другою дорогою, или, лучше
сказать, тропинкою, извилистою, узенькою, среди неогороженных садов и виноградников, между хижин.