Неточные совпадения
«Да как вы там будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят,
что если заказать карету не у такого-то каретника,
так уж в ней качает.
«Жаль потому,
что лишний человек все-таки развлечение?» — заметил я.
Ведь корабль, как он ни прочен, как ни приспособлен к морю,
что он
такое? — щепка, корзинка, эпиграмма на человеческую силу.
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом
так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и
что рассказывать и описывать? Это одно и то же,
что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать,
что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к
такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда,
что и как?
Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда в море, я думал,
что это
так должно быть,
что иначе не бывает, то есть
что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
«
Что это
такое авральная работа?» — спросил я другого офицера.
С первого раза невыгодно действует на воображение все,
что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в людях,
так и в убранстве этого плавучего жилища.
Такой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками
так,
что нельзя было вынуть ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил,
что качка ничего, а
что есть на море
такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу» попадает,
так сейчас вверх килем повернется.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу —
так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом
так,
что бедное судно стонет, как живое существо.
Некоторые находят,
что в пароходе меньше поэзии,
что он не
так опрятен, некрасив.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки тем,
что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился,
что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не
так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
Вот видны и люди, которые, стоя в них, вопят
так,
что, я думаю, в Голландии слышно.
Это костромское простодушие
так нравилось мне,
что я Христом Богом просил других не учить Фаддеева, как обращаться со мною.
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор не был против этого,
что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и
так продолжает, пока дружно не захохочут все и наконец он сам.
«Вам
что за дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите,
что это нехорошо, дорого,
так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
«Ну, нечего делать: le devoir avant tout, — сказал я, — я не думал,
что это
так строго».
Знаете
что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает,
так что ж ему за важность,
что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это не всякий день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Между двух холмов лепилась куча домов, которые то скрывались, то появлялись из-за бахромы набегавших на берег бурунов: к вершинам холмов прилипло облако тумана. «
Что это
такое?» — спросил я лоцмана. «Dover», — каркнул он. Я оглянулся налево: там рисовался неясно сизый, неровный и крутой берег Франции. Ночью мы бросили якорь на Спитгедском рейде, между островом Вайтом и крепостными стенами Портсмута.
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в один фокус все,
что со мной и около меня делается,
так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Так, например, я не постиг уже поэзии моря, может быть, впрочем, и оттого,
что я еще не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего не знаю.
В спорах о любви начинают примиряться; о дружбе еще не решили ничего определительного и, кажется, долго не решат,
так что до некоторой степени каждому позволительно составить самому себе идею и определение этого чувства.
И
что за дружба
такая,
что за друг?
Мудрено ли,
что при
таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами,
чему немало способствовало еще и то,
что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет,
что он был везде по три раза.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться
такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь?
Что в этой жизни схожего и
что несхожего с нашей?..
Самый Британский музеум, о котором я
так неблагосклонно отозвался за то,
что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Я бы, вдобавок к этому, посоветовал еще узнать до покупки цену вещи в двух-трех магазинах, потому
что нигде нет
такого произвола, какой царствует здесь в назначении цены вещам.
Не видать, чтоб они наслаждались тем,
что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено,
такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Американский замок, о котором я упомянул, — это
такой замок, который
так запирается,
что и сам хозяин подчас не отопрет.
Так называемого простого или, еще хуже, «черного» народа не видать, потому
что он здесь — не черный: мужик в плисовой куртке и панталонах, в белой рубашке вовсе не покажется мужиком.
Животным
так внушают правила поведения,
что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь, только и делает,
что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной книги по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о
чем, кроме инженерной части, — он покажется
так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь,
так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать,
что вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для
такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Прибавьте,
что нигде нет
такого количества контрабандистов.
Но, может быть, это все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть
таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно,
что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Они в ссоре за какие-то пять шиллингов и
так поглощены ею,
что, о
чем ни спросишь, они сейчас переходят к жалобам одна на другую.
О последних можно разве сказать,
что они отличаются
такою рельефностью бюстов,
что путешественника поражает это излишество в них столько же, сколько недостаток, в этом отношении, у молодых девушек.
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног: не знаю, правда ли? Мне кажется, тут есть отчасти и предубеждение, и именно оттого,
что никакие другие женщины не выставляют
так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они
так высоко поднимают юбки,
что… дают полную возможность рассматривать ноги.
Этот маленький эпизод напомнил мне,
что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства;
что этот эпизод есть обыкновенное явление в этой жизни;
что в три года может случиться много
такого,
чего не выживешь в шестьдесят лет жизни, особенно нашей русской жизни!
Потом часам к шести сходились обедать во второй раз,
так что отец Аввакум недоумевал, после которого обеда надо было лечь «отдохнуть».
Проснулся он, сидит и недоумевает, как он
так заспался, и не верит,
что его будили,
что солнце уж высоко,
что приказчик два раза приходил за приказаниями,
что самовар трижды перекипел.
Барин помнит даже,
что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то
так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер,
так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести,
так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
За этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет
такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает,
что делать.
Мы
так глубоко вросли корнями у себя дома,
что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее!
Северный ветер дышал
такой прохладой,
что в байковом пальто от него трудно было спрятаться.
Если еще при попутном ветре,
так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой, а там за книгой, и забыли про океан… да не то
что про океан, а забыли и о фрегате.