Неточные совпадения
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут
же рядом превращает в камень все,
чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и
что рассказывать и описывать? Это одно и то
же,
что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Я старался составить себе идею о том,
что это за работа, глядя,
что делают, но ничего не уразумел: делали все то
же,
что вчера,
что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Такой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так,
что нельзя было вынуть ни одной без его
же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот
же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал,
что огня не дают и
что покурить нельзя.
— «Как
же ехать?» — «Матросы сказывали,
что сухим путем можно».
До паров еще, пожалуй, можно бы не то
что гордиться, а забавляться сознанием,
что вот-де дошли
же до того,
что плаваем по морю с попутным ветром.
С деревьями, с травой сделано то
же,
что с лошадьми и с быками.
Но, может быть, это все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего
же это противно? Не все ли равно,
что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
О последних можно разве сказать,
что они отличаются такою рельефностью бюстов,
что путешественника поражает это излишество в них столько
же, сколько недостаток, в этом отношении, у молодых девушек.
Вам неловко, потому
что нельзя
же заставить себя верить в уклонения или в местную истину, хотя она и оправдывается необходимостью.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как
же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было,
что приказчик поедет в город на той неделе и там покончит дело.
С книгами поступил он так
же, как и прежде: поставил их на верхние полки, куда рукой достать было нельзя, и так плотно уставил,
что вынуть книгу не было никакой возможности.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя,
что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где
же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Чего в нем нет! английские иглы, ножи и прочие стальные вещи, английские бумажные и шерстяные ткани, сукна; их
же бронза, фарфор, ирландские полотна.
Но пора кончить это письмо… Как?
что?.. А
что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где
же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том,
что я сам увижу, а не то,
что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все,
что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Куда
же делась поэзия и
что делать поэту? Он как будто остался за штатом.
Канарские острова!» — «Как
же вы не видите?» — «
Что ж делать, если здесь облака похожи на берега, а берега на облака.
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились,
что этот ветер не случайность, а настоящий пассат и
что мы уже его не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию
же, к эскадре коммодора Перри.
Приезжайте через год, вы, конечно, увидите тот
же песок, те
же пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок, те
же шалаши, то
же голубое небо с белым отблеском пламени, которое мертвит и жжет все,
что не прячется где-нибудь в ущелье, в тени утесов, когда нет дождя, а его не бывает здесь иногда по нескольку лет сряду.
Идучи по улице, я заметил издали,
что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут
же лежала свинья, но такая жирная,
что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так
же сухи, ярки цветом и так
же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко,
что из рук вон.
О пирожном я не говорю: оно то
же,
что и в Англии, то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
Тут
же, на плотине, застал я множество всякого цветного народа, особенно мальчишек, ловивших удочками рыбу. Ее так много,
что не проходит минуты, чтоб кто-нибудь не вытащил.
Если прибегнешь за справками к путешественникам, найдешь у каждого ту
же разноголосицу показаний, и все они верны, каждое своему моменту, именно моменту, потому
что здесь все изменяется не по дням, а по часам.
Но как весь привоз товаров в колонию простирался на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г. на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через те
же места в 1851 г. на 637 282, в 1852 г. на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст., то нельзя и из этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение,
что большая половина товаров привозится не на английских, а на иностранных судах.
До 1846 г. колония была покойна, то есть войны не было; но это опять не значило, чтоб не было грабежей. По мере того как кафры забывали о войне, они делались все смелее; опять поднялись жалобы с границ. Губернатор созвал главных мирных вождей на совещание о средствах к прекращению зла. Вожди, обнаружив неудовольствие на эти грабежи, объявили, однако
же,
что они не в состоянии отвратить беспорядков. Тогда в марте 1846 г. открылась опять война.
Потом запрещен был всякий торг с кафрами как преступление, равное государственной измене, потому
что кафры в этом торге — факт, которому с трудом верится, — приобретали от англичан
же оружие и порох.
«Кто
же здесь живет,
чем занимается?» — думали мы, глядя на все кругом.
Между тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут
же был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил,
что г-н Бен желает нас видеть.
Но тигр смекнул,
что проход, которого накануне не было, устроен недаром: он перепрыгнул через забор, покушал и таким
же образом переправился обратно.
«Как
же мы проедем через плеча этих великанов?» — думал я, видя,
что мы едем прямо на эту массу.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление,
что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите
же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
На прощанье он сказал нам,
что мы теперь видели полный образчик колонии. «Вся она такая: те
же пески, местами болота, кусты и крупные травы».
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в наш карт, а другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда
же, потому
что у нас за ней никто не хотел смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и падала.
Пока мы выходили из коляски на живописных местах, я видел,
что мальчишка-негр, кучер другой коляски, беспрестанно подбегал к нашему, негру
же из племени бичуан, и все что-то шептался с ним.
Кучера, несмотря на водку, решительно объявили,
что день чересчур жарок и дальше ехать кругом всей горы нет возможности.
Что с ними делать: браниться? — не поможет. Заводить процесс за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а кругом Льва все-таки не поедешь. Мы велели той
же дорогой ехать домой.
Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось все, от
чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он не был в Капштате и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать, и дня через два, с тем
же Вандиком, который был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
«Где
же те?» Вам подают газету: там напечатано,
что сегодня в Англию, в Австралию или в Батавию отправился пароход во столько-то сил, с таким-то грузом и с такими-то пассажирами.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав,
что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как
же, знаю, — отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она говорит: их там не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный,
что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Оно то
же было при нем,
что и теперь.
Там были все наши. Но
что это они делают? По поляне текла та
же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы. Трое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались по лесу.
— Пойдемте
же в кусты за ним! — приглашал я, но не пошел. И никто не пошел. Кусты стеснились в такую непроницаемую кучу и смотрели так подозрительно,
что можно было побиться об заклад,
что там гнездился если не крокодил, так непременно змея, и, вероятно, не одна: их множество на Яве.
Европейцы ходят… как вы думаете, в
чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего
же не видать соломенных шляп?
чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился,
что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
Надо знать,
что незадолго пред тем голландцы выхлопотали себе у другого султана, соперника первого, торговое поселение в тех
же местах, именно в проливе Рио.
Мы остановились и издали смотрели в кумирню, но там нечего было смотреть: те
же три ниши,
что у буддистов, с позолоченными идолами, но без пестроты, украшенными только живыми цветами.
Разве они так
же вооружены аристократическим презрением ко всему,
что ниже их, как римские матроны, которые, не зная чувства стыда перед рабами, мылись при них и не удостоивали их замечать?..
Хозяин сказывал,
что казуар лягается ногами почти так
же сильно, как лошадь.
Наконец хозяин показал последний замечательный предмет — превосходную арабскую лошадь, совершенно белую, с серебристым отливом. Заметно,
что он холит ее: она так
же почти толста и гладка, как он сам.
Еще менее грезилось,
что они
же, китайцы, своими руками и на свою шею, будут обтесывать эти камни, складывать в стены, в брустверы, ставить пушки…