Неточные совпадения
«Да как вы там будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят,
что если заказать карету
не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
Из этого видно,
что у всех, кто
не бывал на море, были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть
не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль,
что на мою, а
не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно,
что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Подумайте,
что ожидает вас,
чего вы натерпитесь, сколько шансов
не воротиться!..
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все,
чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза
не устанут смотреть, а сердце биться».
Я вспомнил,
что путь этот уже
не Магелланов путь,
что с загадками и страхами справились люди.
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и
что рассказывать и описывать? Это одно и то же,
что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
«Отошлите это в ученое общество, в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал,
что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я
не сражался со львами и тиграми,
не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Что за чудо увидеть теперь пальму и банан
не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы,
не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский огурец величиною?
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я думал,
что это так должно быть,
что иначе
не бывает, то есть
что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Я старался составить себе идею о том,
что это за работа, глядя,
что делают, но ничего
не уразумел: делали все то же,
что вчера,
что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Я
не знал, на
что решиться, чтобы предупредить болезнь, и закурил сигару.
Можно ли поверить,
что в Петербурге есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда
не бывали в Кронштадте оттого,
что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
Первая часть упрека совершенно основательна, то есть в недостатке любопытства;
что касается до второй, то англичане нам
не пример.
У англичан море — их почва: им
не по
чем ходить больше. Оттого в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
Некоторые постоянно живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон, как у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин,
что они
не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за то,
что они
не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
Но
не знать петербургскому жителю,
что такое палуба, мачта, реи, трюм, трап, где корма, где нос, главные части и принадлежности корабля, —
не совсем позволительно, когда под боком стоит флот.
Многие оправдываются тем,
что они
не имеют между моряками знакомых и оттого затрудняются сделать визит на корабль,
не зная, как «моряки примут».
Они разом схватили все,
что было со мной, чуть
не меня самого, и понесли в назначенную мне каюту.
И то,
что моему слуге стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема —
не спрашивайте как.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал,
что огня
не дают и
что покурить нельзя.
Утром я только
что проснулся, как увидел в каюте своего городского слугу, который
не успел с вечера отправиться на берег и ночевал с матросами.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил,
что качка ничего, а
что есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу» попадает, так сейчас вверх килем повернется.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури
не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так,
что бедное судно стонет, как живое существо.
До паров еще, пожалуй, можно бы
не то
что гордиться, а забавляться сознанием,
что вот-де дошли же до того,
что плаваем по морю с попутным ветром.
Некоторые находят,
что в пароходе меньше поэзии,
что он
не так опрятен, некрасив.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором
не мечется из угла в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием,
что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают, а кончится все-таки тем,
что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Там все принесено в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию один: нельзя понадеяться,
что ночью он
не задремлет над колесом и
не прозевает встречных огней.
Это особенно приятно, когда многие спят по каютам и
не знают, в
чем дело, а тут вдруг раздается треск, от которого дрогнет корабль.
Я в это время читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться, несмотря на то,
что читал уже
не совсем новое.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы:
не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился,
что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему
не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь,
что корабль погибает
не легко и
не скоро,
что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных,
что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Мы сначала
не знали,
что подумать о нем.
Да, несколько часов пробыть на море скучно, а несколько недель — ничего, потому
что несколько недель уже есть капитал, который можно употребить в дело, тогда как из нескольких часов ничего
не сделаешь.
Это костромское простодушие так нравилось мне,
что я Христом Богом просил других
не учить Фаддеева, как обращаться со мною.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и вот тут-то встречалось множество поводов обязать того, другого, вспомнить,
что один любит такое-то блюдо, а другой
не любит и т. п.
Например, он заметит,
что кто-нибудь
не ест супу.
«Нет, извольте сказать,
чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова
не говорит, вы один только…
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор
не был против этого,
что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно
не захохочут все и наконец он сам.
Иногда на другом конце заведут стороной, вполголоса, разговор,
что вот зелень
не свежа, да и дорога,
что кто-нибудь будто был на берегу и видел лучше, дешевле.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой,
не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де,
что мыло
не распускается в морской воде,
что я
не моряк, к морскому образу жизни
не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться
не должна.
Вы, может быть, подумаете,
что я
не желаю,
не хочу… (и он пролил поток синонимов).
«Ну, нечего делать: le devoir avant tout, — сказал я, — я
не думал,
что это так строго».
Знаете
что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога,
не больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так
что ж ему за важность,
что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это
не всякий день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я
не послал из Англии, в надежде,
что со временем успею дополнить их наблюдениями над тем,
что видел и слышал в Англии, и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Теперь вижу,
что этого сделать
не в состоянии, и потому посылаю эти письма без перемены, как они есть.
Удовольствуйтесь беглыми заметками,
не о стране,
не о силах и богатстве ее;
не о жителях,
не о их нравах, а о том только,
что мелькнуло у меня в глазах.
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в один фокус все,
что со мной и около меня делается, так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда
не совсем занимательных, вероятно, потому,
что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.