Неточные совпадения
«Нет, не в Париж
хочу, — помните, твердил я вам, — не в Лондон, даже не в Италию, как звучно бы о ней ни
пели [А. Н. Майков — примеч.
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я
был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни,
хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
«Да, право, я не
хочу: так что-то…» — «Нет, верно, нехорош суп: недаром вы не
едите.
Вы, может
быть, подумаете, что я не желаю, не
хочу… (и он пролил поток синонимов).
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится,
хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он
был везде по три раза.
Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который
хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и
есть искомый результат путешествия.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество
была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не
хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно
было заставлять работать своих.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор,
хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Я
был в каюте один, встал,
хотел побежать, но неодолимая тяжесть гнула меня к полу, а свеча вспыхивала сильнее, вот того гляди вспыхнет и карта.
«Не
хочу!» —
был один ответ.
Меня сорвало с него и ударило грудью о кресло так сильно, что кресло
хотя и осталось на месте, потому что
было привязано к полу, но у него подломилась ножка, а меня перебросило через него и повлекло дальше по полу.
Однако я устал идти пешком и уже не насильно лег в паланкин, но вдруг вскочил опять: подо мной что-то
было: я лег на связку с бананами и раздавил их. Я
хотел выбросить их, но проводники взяли, разделили поровну и съели.
Прежде нежели я сел на лавку, проводники мои держали уже по кружке и
пили. «A signor не
хочет вина?» — спросил хозяин.
Внезапно развернувшаяся перед нами картина острова, жаркое солнце, яркий вид города,
хотя чужие, но ласковые лица — все это
было нежданным, веселым, праздничным мгновением и влило живительную каплю в однообразный, долгий путь.
И все
было ново нам: мы знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей травы, кустов и жадно
хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто смотрели на это в последний раз,
хотя нам только это и предстояло видеть на долгое время.
«Завтра, так и
быть, велю зарезать свинью…» — «На вахте не разговаривают: опять лисель-спирт
хотите сломать!» — вдруг раздался сзади нас строгий голос воротившегося капитана.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед тем тучей под самым носом фрегата. Я
хотел продолжать купаться, но это уже
были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
Спутники мои беспрестанно съезжали на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел на холмы, ходил по палубе, читал
было, да не читается,
хотел писать — не пишется. Прошло дня три-четыре, инерция продолжалась.
Мы сели у окна за жалюзи, потому что
хотя и
было уже (у нас бы надо сказать еще) 15 марта, но день
был жаркий, солнце пекло, как у нас в июле или как здесь в декабре.
Хотя погода
была жаркая, но уже не летняя здесь.
День
был удивительно хорош: южное солнце,
хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими
елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и залив.
Ночь
была теплая, темная такая, что ни зги не видать,
хотя и звездная.
Ведь вы тоже пробыли долго в море,
хотите развлечься, однако ж никто из вас не
выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не станет так говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай
пить вместе…» — «Нет, не я, а Посьет, — сказал он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я
хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже не
было.
Теперь на мысе Доброй Надежды, по берегам, европейцы пустили глубоко корни; но кто
хочет видеть страну и жителей в первобытной форме, тот должен проникнуть далеко внутрь края, то
есть почти выехать из колонии, а это не шутка: граница отодвинулась далеко на север и продолжает отодвигаться все далее и далее.
Они посредством его, как другие посредством военных или административных мер, достигли чего
хотели, то
есть заняли земли, взяли в невольничество, сколько им нужно
было, черных, привили земледелие, добились умеренного сбыта продуктов и зажили, как живут в Голландии, тою жизнью, которою жили столетия тому назад, не задерживая и не подвигая успеха вперед.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно так,
хотя они уступили первенствующую роль англичанам, то
есть почти всю внешнюю торговлю, навигацию, самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но большая часть местечек заселена ими, и фермы почти все принадлежат им, за исключением только тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных к колонии в позднейшие времена и заселенных английскими, шотландскими и другими выходцами.
И
хотя между двумя нациями нет открытой вражды, но нет и единодушия, стало
быть, и успеха в той мере, в какой бы можно
было ожидать его при совокупных действиях.
Хотя этот участок в 1819 году
был уступлен при Гаике колонии, но Макомо жил там беспрепятственно до 1829 года, а в этом году положено
было его вытеснить, частью по причине грабежей, производимых его племенем, частью за то, что он, воюя с своими дикими соседями, переступал границы колонии.
Может
быть, к этому присоединились и другие причины, но дело в том, что племя
было вытеснено
хотя и без кровопролития, но не без сопротивления.
Горы не смотрели так угрюмо и неприязненно, как накануне; они старались выказать, что
было у них получше,
хотя хорошего, правду сказать,
было мало, как солнце ни золотило их своими лучами.
Между тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же
был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал, ходя, так, как будто
хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
«И что за пропасти: совсем нестрашные, — говорил он, — этаких у нас, в Псковской губернии, сколько
хочешь!» День
был жаркий и тихий.
Хотя горы
были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно
было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Чрез полчаса нагнали меня наши экипажи. Я
было хотел сесть, но они, не обращая на меня внимания, промчались мимо, повернули за утес направо, и чрез пять минут стук колес внезапно прекратился. Они где-то остановились.
Вывели и прочих бушменов: точно такие же малорослые, загнанные, с бессмысленным лицом, старички,
хотя им
было не более как по тридцати лет.
Оказалось, что Бен
хотел осмотреть поле для новой дороги, которую должен
был прокладывать от ущелья до Устера.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы
были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я,
хотя и не знал, про которую церковь она говорит: их там не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Но как на мое покойное и сухое место давно уж
было три или четыре кандидата, то я и
хотел досидеть тут до ночи; но не удалось.
Но это
было нелегко, при качке, без Фаддеева, который где-нибудь стоял на брасах или присутствовал вверху, на ноках рей: он один знал, где что у меня лежит. Я отворял то тот, то другой ящик, а ящики лезли вон и толкали меня прочь.
Хочешь сесть на стул — качнет, и сядешь мимо. Я лег и заснул. Ветер смягчился и задул попутный; судно понеслось быстро.
И ночи не приносили прохлады,
хотя и
были великолепны.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал
есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол.
Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Хотели ходить, но не
было никакой возможности.
Хотя у нас еще не успел пробудиться аппетит, однако ж мы с бароном Крюднером отправились «посмотреть, что
едят», как он говорил.
Всякий брал, чего
хотел, а выбрать
было из чего: стояло блюд десять.
Роскошь садится на инкрюстированном, золоченом кресле,
ест на золоте и на серебре; комфорт требует не золоченого, но мягкого, покойного кресла,
хотя и не из редкого дерева; для стола он довольствуется фаянсом или, много, фарфором.
Везде он
хочет находить то сукно и шелк, в которое одевается в Париже, в Лондоне, в Петербурге; везде к его услугам должен
быть готов сапожник, портной, прачка.
Луна светила им прямо в лицо: одна
была старуха, другая лет пятнадцати, бледная, с черными,
хотя узенькими, но прекрасными глазами; волосы прикреплены на затылке серебряной булавкой.
Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно: после бури идет сильная зыбь, качка,
хотя и не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль, то
есть 875 верст.