Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который
проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо
того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Робко
ходит в первый раз человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между
тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком парусном судне, в океане.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво
ходит с ружьем взад и вперед.
Довольно и
того, что я, по милости их, два раза
ходил смотреть Темзу и оба раза видел только непроницаемый пар.
Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так не
ходят,
тот лучше не путешествуй.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью.
То в поле чужих мужиков встретит да спросит,
то напишет кто-нибудь из города, а не
то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком
ходил.
Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе:
тот же стук,
те же слова и такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни
прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.
И вот к концу года выходит вовсе не
тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме,
ходя по полям, когда хлеб был еще на корню…
Вечером я лежал на кушетке у самой стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая
проходила через каюту вниз. Вдруг поддало,
то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог. Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.
Но денька два-три
прошли, перемены не было:
тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая не мешает ни читать, ни писать, ни думать, ни мечтать.
«Хвастаете, дед: ведь вы три раза
ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «Так; но однажды на самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало
то по
ту,
то по эту сторону экватора».
Рассчитывали на дующие около
того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал
прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Между
тем ночь
сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал,
ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
Он с ранних лет живет в ней и четыре раза
то один,
то с товарищами
ходил за крайние пределы ее, за Оранжевую реку, до 20˚ (южной) широты, частью для геологических исследований, частью из страсти к путешествиям и приключениям.
«Свежеет!» — говорил
то тот,
то другой офицер,
сходя сверху.
Китайцы светлее индийцев, которые все темно-шоколадного цвета, тогда как
те просто смуглы; у них тело почти как у нас, только глаза и волосы совершенно черные. Они тоже
ходят полуголые. У многих старческие физиономии, бритые головы, кроме затылка, от которого тянется длинная коса, болтаясь в ногах. Морщины и отсутствие усов и бороды делают их чрезвычайно похожими на старух. Ничего мужественного, бодрого. Лица точно вылиты одно в другое.
Мы
прошли каменные ряды и дошли наконец до деревянных, которые в
то же время и домы китайцев.
Вскоре после
того один из матросов, на
том же судне, был ужален, вероятно одним из них, в ногу, которая сильно распухла, но опухоль
прошла, и дело
тем кончилось.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях,
ходили по своим великолепным площадям ощупью, в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить,
то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Женщины попроще
ходят по городу сами, а
тех, которые богаче или важнее, водят под руки.
Ноги у всех более или менее изуродованы; а у которых «от невоспитания, от небрежности родителей» уцелели в природном виде,
те подделывают, под настоящую ногу, другую, искусственную, но такую маленькую, что решительно не могут ступить на нее, и потому
ходят с помощью прислужниц.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел
ходить по шканцам; но и
то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в
тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней
прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Ходишь вечером посидеть
то к
тому,
то к другому; улягутся наконец все, идти больше не к кому, идешь к себе и садишься вновь за работу.
Мы не верили глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города, ничего не было: пустой берег, маленькие деревушки да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив, все
те же дрянные батареи да какие-то низенькие и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие большие лодки. И все завешено: и домы, и лодки, и улицы, а народ, которому бы очень не мешало завеситься,
ходит уж чересчур нараспашку.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы
проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало,
те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был
сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
А если приходится сидеть, обедать, беседовать, заниматься делом на
том же месте, где
ходишь,
то, разумеется, пожелаешь, чтоб ноги были у всех чисты.
Мы не лгали: нам в самом деле любопытно было видеть губернатора,
тем более что мы месяц не
сходили с фрегата и во всяком случае видели в этом развлечение.
После службы я
ходил по юту и нечаянно наткнулся на разговор мичмана Болтина с сигнальщиком Феодоровым,
тем самым, который ошибся и вместо повестки к зоре заиграл повестку к молитве.
Мы
то лежим в дрейфе,
то лениво ползем узел, два вперед, потом назад,
ходим ощупью:
тьма ужасная; дождь, как в Петербурге, уныло и беспрерывно льет, стуча в кровлю моей каюты,
то есть в ют.
Лодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они
ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль,
то есть около двухсот пятидесяти верст.
Прочие доллары,
то есть испанские же, но не Карла IV, а Фердинанда и других, и мексиканские тоже,
ходят по 80-ти центов.
Кроме
того,
ходят полкроны и шиллинги, но их очень мало в обращении.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их. В знак
того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который
ходил в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
Но день за днем
проходил, а отговорка все была одна и
та же,
то есть что помещение для нас еще не готово.
Китоловы не упустят случая
ходить по портам,
тем более что японцы, не желая допускать ничего похожего на торговлю, по крайней мере теперь, пока зрело не обдумают и не решат этот вопрос между собою, не хотят и слушать о плате за дрова, провизию и доставку воды.
Мы
прошли ворота: перед нами тянулась бесконечная широкая улица, или
та же дорога, только не мощенная крупными кораллами, а убитая мелкими каменьями, как шоссе, с сплошными, по обеим сторонам, садами или парками, с великолепной растительностью.
Там
то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось,
ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Ночью ни зги не видать; небо заволокло тучами; ветер ревет; а часа в два ночи надо было
проходить сквозь группу островов Баши,
ту самую, у которой 9-го и 10-го июля прошлого года нас встретил ураган.
Они усердно утешали нас
тем, что теперь время сьесты, — все спят, оттого никто по улицам, кроме простого народа, не
ходит, а простой народ ни по-французски, ни по-английски не говорит, но зато говорит по-испански, по-китайски и по-португальски, что, перед сьестой и после сьесты, по улицам, кроме простого народа, опять-таки никто не
ходит, а непростой народ все ездит в экипажах и говорит только по-испански.
Мы
прошли мимо моста, у которого пристали; за ним видна большая церковь; впереди, по новой улице, опять ряды лавок, гораздо хуже, чем в
той, где мы были.
Отель был единственное сборное место в Маниле для путешественников, купцов, шкиперов. Беспрестанно по комнатам
проходят испанцы, американцы, французские офицеры, об одном эполете, и наши. Французы, по обыкновению, кланяются всем и каждому; англичане, по такому же обыкновению, стараются ни на кого не смотреть; наши делают и
то и другое, смотря по надобности, и в этом случае они лучше всех.
По мере
того как мы шли через ворота, двором и по лестнице, из дома все сильнее и чаще раздавался стук как будто множества молотков. Мы
прошли несколько сеней, заваленных кипами табаку, пустыми ящиками, обрезками табачных листьев и т. п. Потом поднялись вверх и вошли в длинную залу с таким же жиденьким потолком, как везде, поддерживаемым рядом деревянных столбов.
Вечер так и
прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда
те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Хожу по лесу, да лес такой бестолковый, не
то что тропический: там или вовсе не продерешься сквозь чащу, а если продерешься,
то не налюбуешься красотой деревьев, их группировкой, разнообразием; а здесь можно продраться везде, но деревья стоят так однообразно, прямо, как свечки: пихта, лиственница, ель; ель, лиственница, пихта, изредка береза; куда ни взглянешь, везде этот частокол; взгляд теряется в печальной бесконечности леса.
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу),
то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее,
сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не
сошла с пригорка, или наоборот. Не
то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между
тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не
пройдет. Мученье!»
П. А. Тихменев, взявшийся заведовать и на суше нашим хозяйством,
то и дело
ходит в пакгауз и всякий раз воротится
то с окороком,
то с сыром, поминутно просит денег и рассказывает каждый день раза три, что мы будем есть, и даже — чего не будем. «Нет, уж курочки и в глаза не увидите, — говорит он со вздохом, — котлет и рису, как бывало на фрегате, тоже не будет. Ах, вот забыл: нет ли чего сладкого в здешних пакгаузах? Сбегаю поскорей; черносливу или изюму: компот можно есть». Схватит фуражку и побежит опять.
«Тимофей! куда ты? с ума
сошел! — кричал я, изнемогая от усталости, — ведь гора велика, успеешь устать!» Но он махнул рукой и несся все выше, лошади выбивались из сил и падали, собака и
та высунула язык; несся один Тимофей.
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не
проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей не выскочил
то глухарь,
то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А есть звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи, волки?..» — «И не видать совсем».