Неточные совпадения
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно
скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда
себе и другим.
Это описание достойно времен кошихинских,
скажете вы, и будете правы, как и я буду прав,
сказав, что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь, говоря о
себе, когда придется к слову.
«Пробовал, —
сказал я, — без пользы, даже со вредом и для
себя, и для мебели.
«Там воздух холоден, —
сказал он, — теперь зима, и я боюсь за
себя.
Действительно, нет лучше плода: мягкий, нежный вкус, напоминающий сливочное мороженое и всю свежесть фрукта с тонким ароматом. Плод этот, когда поспеет, надо есть ложечкой. Если не ошибаюсь, по-испански он называется нона. Обед тянулся довольно долго, по-английски, и кончился тоже по-английски: хозяин
сказал спич, в котором изъявил удовольствие, что второй раз уже угощает далеких и редких гостей, желал счастливого возвращения и звал вторично к
себе.
— Что вы тут стоите? пойдемте вверх, —
сказал мне Н. Н. Савич и, ухватив меня мимоходом, потащил с
собою бегом.
Купец этот пригласил нас к
себе, не назначив, кого именно, в каком числе, а просто
сказал, что ожидает к
себе в четыре часа, и просил заехать к нему в лавку, откуда вместе и поехать.
Чтобы согласить эту разноголосицу, Льода вдруг предложил
сказать, что корвет из Камчатки, а мы из Петербурга вышли в одно время. «Лучше будет, когда
скажете, что и пришли в одно время, в три месяца». Ему показали карту и объяснили, что из Камчатки можно прийти в неделю, в две, а из Петербурга в полгода. Он сконфузился и стал сам смеяться над
собой.
«И все надо в Едо посылать?» — «Все!» —
сказал, потянув в
себя воздух, Льода.
Как им ни противно быть в родстве с китайцами, как ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от других, но всякий раз, как поглядишь на оклад и черты их лиц,
скажешь, что японцы и китайцы близкая родня между
собою.
«И они в пятнах, —
сказал он про
себя, — что за чудо!» Но о перчатках нечего было и хлопотать: мы с апреля, то есть с мыса Доброй Надежды, и не пробовали надевать их — напрасный труд, не наденешь в этом жару, а и наденешь, так будешь не рад — не скинешь после.
Они сначала сослались, по обыкновению, на свои законы, потом
сказали, что люди, нанимаясь в караул на лодках, снискивают
себе этим пропитание.
Японцы приезжали от губернатора
сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня, то есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков, у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал
сказать, что если это сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить
собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не пили.
А мы велели
сказать, что дадим письма в Европу, и удивляемся, как губернатору могла прийти в голову мысль мешать сношению двух европейских судов между
собою?
— «И мое положение представьте
себе, — отвечал Посьет, — адмирал мне не говорит ни слова больше о своих намерениях, и я не знаю, что
сказать вам».
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», —
сказали они, уезжая, и стали отирать
себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, —
сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
После обеда тотчас явились японцы и
сказали, что хотя губернатор и не имеет разрешения, но берет все на
себя и отводит место.
Они сладки — про них больше нечего
сказать; разве еще, что они напоминают
собой немного вкус фиников: та же приторная, бесхарактерная сладость, так же вязнет в зубах.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с
себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно
сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут
сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Баниосы
сказали, что полномочные имеют до шестисот человек свиты с
собой и потому едут медленно и не все четверо вдруг, а по одному.
Словом, только внешние чрезвычайные обстоятельства, как я
сказал прежде, могут потрясти их систему, хотя народ сам по
себе и способен к реформам.
Он приказал
сказать, что ждет полномочных к
себе, а они отвечали, что просят к
себе, говоря, что устали с дороги.
На последнее полномочные
сказали, что дадут знать о салюте за день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют
себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то будет переполох у них! Все остальное будет по-прежнему, то есть суда расцветятся флагами, люди станут по реям и — так далее.
Ему отвечали сначала шуткой, потом заметили, что они сами не
сказали ничего решительного о том, принимают ли наш салют или нет, оттого мы, думая, что они примут его, салютовали и
себе.
Дорогой адмирал послал
сказать начальнику города, что он желает видеть его у
себя и удивляется, что тот не хочет показаться. Велено прибавить, что мы пойдем сами в замок видеть их двор. Это очень подействовало. Чиновник, или секретарь начальника, отвечал, что если мы имеем
сказать что-нибудь важное, так он, пожалуй, и приедет.
Я с Фаддеевым укладывался у
себя в каюте, чтоб ехать на берег; вдруг Крюднер просунул ко мне голову в дверь. «Испанцы едут», —
сказал он.
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между
собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что
сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
А провожатый мой все шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти «прямо и просто», а куда — все не говорил, прибавил только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да не надо ли подарить кого-нибудь?» —
сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но вы знаете сами, злоупотребления, строгости… но это ничего; вы можете все достать… вас принимал у
себя губернатор — оно так, я видел вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, —
сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, — и надеюсь найти сигары всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник и
сказал что-то тагалу по-испански…
С англичанкой кое-как разговор вязался, но с испанками — плохо. Девица была недурна
собой, очень любезна; она играла на фортепиано плохо, а англичанка пела нехорошо. Я
сказал девице что-то о погоде, наполовину по-французски, наполовину по-английски, в надежде, что она что-нибудь поймет если не на одном, так на другом языке, а она мне ответила, кажется, о музыке, вполовину по-испански, вполовину… по-тагальски, я думаю.
Даже на наши вопросы, можно ли привезти к ним товары на обмен, они отвечали утвердительно.
Сказали ли бы все это японцы, ликейцы, китайцы? — ни за что. Видно, корейцы еще не научены опытом, не жили внешнею жизнью и не успели выработать
себе политики. Да лучше если б и не выработали: скорее и легче переступили бы неизбежный шаг к сближению с европейцами и к перевоспитанию
себя.
Нам подали шлюпки, и мы, с людьми и вещами, свезены были на прибрежный песок и там оставлены, как совершенные Робинзоны. Что толку, что Сибирь не остров, что там есть города и цивилизация? да до них две, три или пять тысяч верст! Мы поглядывали то на шкуну, то на строения и не знали, куда преклонить голову. Между тем к нам подошел какой-то штаб-офицер, спросил имена,
сказал свое и пригласил нас к
себе ужинать, а завтра обедать. Это был начальник порта.
«Ну, конечно, не эта», —
сказал я
себе.
Сегодня, возвращаясь с прогулки, мы встретили молодую крестьянскую девушку, очень недурную
собой, но с болезненной бледностью на лице. Она шла в пустую, вновь строящуюся избу. «Здравствуй! ты нездорова?» — спросили мы. «Была нездорова: голова с месяц болела, теперь здорова», — бойко отвечала она. «Какая же ты красавица!» —
сказал кто-то из нас. «Ишь что выдумали! — отвечала она, — вот войдите-ка лучше посмотреть, хорошо ли мы строим новую избу?»
Чиновник был послан, сколько я мог узнать, чтоб сблизить их. «Как же вы сделали?» — спросил я его. «Лаской и подарками, —
сказал он, — я с трудом зазвал их старшин на русскую сторону, к
себе в юрту, угостил чаем, уверил, что им опасаться нечего, и после того многие семейства перекочевали на русскую сторону».
И они позвали его к
себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», —
сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь у нас», — говорили они.
Такое состояние духа очень наивно, но верно выразила мне одна француженка, во Франции, на морском берегу, во время сильнейшей грозы, в своем ответе на мой вопрос, любит ли она грозу? «Oh, monsieur, c’est ma passion, — восторженно
сказала она, — mais… pendant l’orage je suis toujours mal а mon aise!» [«О сударь, это моя страсть.. но… во время грозы мне всегда не по
себе!» — фр.]