Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам
сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там
с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
Вот тут я вспомнил все проведенные
с вами двадцать четвертые декабря; живо себе воображал, что у вас в зале и светло, и тепло и что я бы теперь
сидел там
с тем,
с другим,
с той, другой…
Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный,
с удобством, то есть
с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах,
сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке!
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается,
сидя на постеле
с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии другого.
Начались шквалы: шквалы — это когда вы
сидите на даче, ничего не подозревая,
с открытыми окнами, вдруг на балкон ваш налетает вихрь, врывается
с пылью в окна, бьет стекла, валит горшки
с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять окна, убирать цветы, а между тем дождь успел хлынуть на мебель, на паркет.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня тому спокойствию или той беспечности,
с которой другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке,
с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или
сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к улице, то к дому.
В ней
сидел русский чиновник, в вицмундире министерства иностранных дел,
с русским орденом в петлице.
В экипаже
сидит семейство: муж
с женой и дети.
Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был: всегда изысканно одетый, холодно,
с пренебрежением отдает он приказания черному. Англичанин
сидит в обширной своей конторе, или в магазине, или на бирже, хлопочет на пристани, он строитель, инженер, плантатор, чиновник, он распоряжается, управляет, работает, он же едет в карете, верхом, наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье,
с черной сеточкой на голове,
сидела Каролина и
с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
«Но это даром не проходит им, — сказал он, помолчав, — они крепки до времени, а в известные лета силы вдруг изменяют, и вы увидите в Англии многих индийских героев, которые
сидят по углам, не сходя
с кресел, или таскаются
с одних минеральных вод на другие».
Вы познакомитесь
с здешним обществом, почитаете газету, выкурите сигару: все лучше, нежели одним
сидеть по нумерам.
Я ехал
с бароном Крюднером и Зеленым, в другом «карте»
сидели Посьет, Вейрих и Гошкевич.
Готтентот-кучер
сидит обыкновенно на козлах, и если надо ему взять направо, он хлопает бичом
с левой стороны, и наоборот.
На одной скамье
сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки; другая, пожилая женщина,
сидела за прялкой; третья, молодая девушка,
с буклями, совершенно белокурая и совершенно белая, цвета топленого молока,
с белыми бровями и светло-голубыми,
с белизной, глазами, суетилась по хозяйству.
Все были дома,
сидели около круглого стола и пили микстуру
с песком, то есть чай
с сахаром.
«Это не прежняя лошадь», — сказал я Вандику, который, в своей голубой куртке, в шляпе
с крепом, прямо и неподвижно,
с голыми руками,
сидел на козлах.
На веранде одного дома
сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина,
с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик
с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер был тих.
С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Я обогнул утес, и на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором, — это тюрьма. По валу и на дворе ходили часовые,
с заряженными ружьями, и не спускали глаз
с арестантов, которые,
с скованными ногами,
сидели и стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих товарищей.
— «Нет, тут другая причина, — сказал доктор, —
с черными нельзя вместе
сидеть: от них пахнет: они мажут тело растительным маслом, да и испарина у них имеет особенный запах».
Он напоминал мне старые наши провинциальные нравы: одного из тех гостей, которые заберутся
с утра,
сидят до позднего вечера и от которого не знают, как освободиться.
Мы завтракали впятером: доктор
с женой, еще какие-то двое молодых людей, из которых одного звали капитаном, да еще англичанин, большой ростом, большой крикун, большой говорун, держит себя очень прямо, никогда не смотрит под ноги, в комнате всегда
сидит в шляпе.
Еще за столом
сидела толстая-претолстая барыня, лет сорока пяти,
с большими, томными, медленно мигающими глазами, которые она поминутно обращала на капитана.
Мы видели много вблизи и вдали игравших китов, стаи птиц, которым указано по карте
сидеть в таком-то градусе широты и долготы, и они в самом деле
сидели там: все альбатросы, чайки и другие морские птицы
с лежащих в 77˚ восточной долготы пустых, каменистых островков — Амстердама и Св. Павла.
Он,
сидя на пятках, шевелил губами и по временам медленно оборачивал голову направо, налево, назад и не обращал внимания на зрителей
с фрегата.
Среди этого увидишь старого китайца,
с седой косой, голого, но в очках; он
сидит и торгует.
Там высунулась из воды голова буйвола; там бедный и давно не бритый китаец, под плетеной шляпой, тащит, обливаясь потом, ношу; там несколько их
сидят около походной лавочки или в своих магазинах, на пятках, в кружок и уплетают двумя палочками вареный рис, держа чашку у самого рта, и время от времени достают из другой чашки,
с темною жидкостью, этими же палочками необыкновенно ловко какие-то кусочки и едят.
При входе
сидел претолстый китаец, одетый, как все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях
с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно ходить, а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был хозяин. Лавка похожа на магазины целого мира,
с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева,
с резьбой и т. п.
Европеянок можно видеть у них дома или
с пяти часов до семи, когда они катаются по эспланаде, опрокинувшись на эластические подушки щегольских экипажей в легких, прозрачных, как здешний воздух, тканях и в шляпках, не менее легких, аjour: точно бабочка
сидит на голове.
Он двоих пригласил сесть
с собой в карету, и сам, как
сидел в лавке, так в той же кофте, без шапки, и шагнул в экипаж.
Особо, тут же, за проволочной дверью,
сидел казуар — высокая, сильная птица
с толстыми ногами и ступнями, похожими на лошадиные.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок
с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие,
с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги
с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые,
сидят на прилавках, сложа ноги под себя.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось,
сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его
с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется
с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны,
с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы
сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что нельзя и рук вымыть.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе
сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней
с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и
сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
— В Тамбове, ваше высокоблагородие, всегда, бывало, целый день на солнце
сидишь и голову подставишь — ничего; ляжешь на траве, спину и брюхо греешь — хорошо. А здесь бог знает что: солнце-то словно пластырь! — отвечал он
с досадой.
Они знают только голландский язык и употребляются для сношений
с голландцами, которые,
сидя тут по целым годам, могли бы, конечно, и сами выучиться по-японски.
Например, не могли вовсе
сидеть в каюте, беспрестанно отирали пот
с головы и лица, отдувались и обмахивались веерами.
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются
с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз
с того, что делается в кают-компании; третий,
сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
Но японцы тоже не умеют
сидеть по-нашему, а кажется, чего проще?
с непривычки у них затекают ноги.
Адмирал объявил им утром свой ответ и, узнав, что они вечером приехали опять
с пустяками,
с объяснениями о том, как
сидеть, уже их не принял, а поручил разговаривать
с ними нам.
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы людей. Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев
сидят на балконе. Мне показалось, что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись
с ними. Но вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
В глубине зал
сидели, в несколько рядов, тесной кучей, на пятках человеческие фигуры в богатых платьях,
с комическою важностью.
Опять появились слуги: каждый нес лакированную деревянную подставку,
с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней,
с горячими углями и пепельницей, и тем же порядком ставили перед нами.
С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо,
сидя на полу и в просторном платье, проделывать все эти штуки: набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
Вон и все наши приятели: Бабa-Городзаймон например, его узнать нельзя: он, из почтения, даже похудел немного. Чиновники
сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться
с кем-нибудь глазами: ни Самбро, ни Ойе-Саброски, ни переводчики не показывают вида, что замечают нас.
В Европе нежарко: мы ищем света и строим домы
с большими окнами,
сидим на возвышениях, чтоб быть ближе к свету; нам нужны стулья и столы.
Он вдруг снизошел
с высоты своего величия, как-то иначе стал
сидеть, смотреть; потом склонил немного голову на левую сторону и
с умильной улыбкой, мягким, вкрадчивым голосом говорил тихо и долго.
Нашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату невозможно, разве
с помощью сильного парохода. Фрегат
сидит 23 фута; фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун, на которой лежит Шанхай, имеет самую большую глубину 24 фута, и притом он чрезвычайно узок. Недалеко оставалось до Woosung (Вусуна), местечка при впадении речки того же имени в Янсекиян.
Вы
сидите, а мимо вас идут и скачут; иные усмехнутся, глядя, как вы уныло выглядываете из окна кареты, другие посмотрят
с любопытством, а большая часть очень равнодушно — и все обгоняют.
Из толстокожего миндального ореха они вырежут вам джонку со всеми принадлежностями,
с людьми, со всем; даже вы отличите рисунок рогожки; мало этого: сделают дверцы или окна, которые отворяются, и там
сидит человеческая фигура.