Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых
мною кругосветных героев. Вдруг и
я вслед за ними иду вокруг света!
Я радостно содрогнулся
при мысли:
я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений.
Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко
мне. Скорей, скорей в путь!
Я вздохнул: только это и оставалось
мне сделать
при мысли, что
я еще два месяца буду ходить, как ребенок, держась за юбку няньки.
И теперь еще,
при конце плавания,
я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда
я в первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое в ладонь стекло.
Я немного приостановился жевать
при мысли, что подо
мной уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту вся «авральная работа» сосредоточена на том, чтобы подложить еще пудов триста.
Мудрено ли, что
при таких понятиях
я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как
я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
Я же был во время службы с певчими,
при звуках великолепного органа.
Но
при этом не забудьте взять от купца счет с распиской в получении денег, — так
мне советовали делать; да и купцы, не дожидаясь требования, сами торопятся дать счет.
Мне будет казаться, что мебель надо «принайтовить», окна не закрыть ставнями, а «задраить»,
при свежем ветре буду ждать, что «засвистят всех наверх рифы брать».
Я ахнул: платье, белье, книги, часы, сапоги, все мои письменные принадлежности, которые
я было расположил так аккуратно по ящикам бюро, — все это в кучке валялось на полу и
при каждом толчке металось то направо, то налево.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове
при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил
я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал
я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Я с пришедшими товарищами
при закате солнца вернулся на фрегат, пристально вглядываясь в эти утесы, чтоб оставить рисунок в памяти.
2-го февраля, ложась вечером спать,
я готовился наутро присутствовать
при перехождении через экватор.
7-го или 8-го марта,
при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед тем тучей под самым носом фрегата.
Я хотел продолжать купаться, но это уже были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда
я вскрикнул, лишь только он вылил на
меня ведро.
Дерево не очень красиво; оно показалось
мне похожим немного на нашу осину, только листья другие, продолговатые, толще и глаже;
при трении они издавали сильный запах камфары.
В ожидании товарищей,
я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» — говорил Зеленый с тоской, глядя на эту чистоту.
При постройке города не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно на них смотреть.
Но это было нелегко,
при качке, без Фаддеева, который где-нибудь стоял на брасах или присутствовал вверху, на ноках рей: он один знал, где что у
меня лежит.
Я отворял то тот, то другой ящик, а ящики лезли вон и толкали
меня прочь. Хочешь сесть на стул — качнет, и сядешь мимо.
Я лег и заснул. Ветер смягчился и задул попутный; судно понеслось быстро.
Но
мне показалось неестественно озябнуть
при двадцати с лишком градусах тепла, оттого
я не мог проникнуться состраданием к его положению и махнул ему рукою, чтоб он шел вон, лишь только он загородил
мне свет.
Встречаешь европейца и видишь, что он приехал сюда на самое короткое время, для крайней надобности; даже у того, кто живет тут лет десять, написано на лице: «Только крайность заставляет
меня томиться здесь, а то вот
при первой возможности уеду».
Я только не понимаю одного: как чопорные англичанки, к которым в спальню не смеет войти родной брат,
при которых нельзя произнести слово «панталоны», живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?
Я спросил его, между прочим, как четыреста человек европейцев мирно уживаются с шестьюдесятью тысячами народонаселения
при резком различии их в вере, понятиях, цивилизации?
Несмотря на длинные платья, в которые закутаны китаянки от горла до полу,
я случайно,
при дуновении ветра, вдруг увидел хитрость. Женщины, с оливковым цветом лица и с черными, немного узкими глазами, одеваются больше в темные цвета. С прической а la chinoise и роскошной кучей черных волос, прикрепленной на затылке большой золотой или серебряной булавкой, они не неприятны на вид.
Поздно вечером,
при водворившейся страстной, сверкающей и обаятельной ночи, вернулся
я к пристани, где застал и Посьета, ожидающего шлюпки.
Впрочем,
я, пожалуй, не прочь бы и сапоги снять, даже сесть на пол, лишь бы присутствовать
при церемонии.
Он числился
при адмиральской каюте с откомандированием, для прислуги, ко
мне.
Сидевшие в этой комнате фигуры продолжали сидеть так же смирно и без нас, как
при нас; они и не взглянули на
меня.
Около нас сидели на полу переводчики; из баниосов
я видел только Хагивари да Ойе-Саброски.
При губернаторе они боялись взглянуть на нас, а может быть, и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить, жмут руку, улыбаются, угощают.
К. Н. Посьет и
я встретили их
при входе, адмирал — у дверей своей каюты.
При этом случае разговор незаметно перешел к женщинам. Японцы впали было в легкий цинизм. Они, как все азиатские народы, преданы чувственности, не скрывают и не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее, прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу в своем путешествии.
Я не был внутри Японии и не жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
Удобрение это состоит из всякого рода нечистот, которые сливаются в особые места, гниют, и потом,
при посевах, ими поливают поля, как
я видел в Китае.
Дальше густая, непроницаемая масса смешанной зелени, в которой местами прячутся кисти хлебных плодов, фиг или гранат, как
мне казалось
при такой быстрой езде.
При этой цифре
меня взяло сомнение;
я хотел выразить его барону Крюднеру и вдруг выразил, в рассеянности, по-французски.
«Это все и у нас увидишь каждый день в любой деревне, — сказал
я барону, — только у нас,
при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле, оставляя дорожку крови.
И
при всем том ни за что не остался бы
я жить среди этой природы!
Когда
я при них произнес: «Корея», они толпой повторили: «Кори, Кори!» — и тут же, чрез отца Аввакума, объяснили, что это имя их древнего королевского дома.
Между тем
я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только подняться на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами.
Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся
при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили на горе и пошли дальше.
У юрты встретил
меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой.
Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает
меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с
меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил
я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он.
Я еще поклонился. Так вот отчего он
при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает
меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Смотритель говорил, не подозревая, что
я предательски, тут же,
при нем, записал его разговор.
На другой день,
при ясной и теплой погоде,
я с пятью якутами переправился через Лену, то есть через узенькие протоки, разделявшие бесчисленные острова.
«Ну а меховое одеяло зачем?» — спросил
я. «На Лене почти всегда бывает хиус…» — «Что это такое хиус?» — «Это ветер, который метет снег; а ветер
при морозе — беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…» — «С кульком, чтоб ноги прятать», — прибавил другой. «Только все летом!» — повторяют все. «Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!..»
Я не уехал ни на другой, ни на третий день. Дорогой на болотах и на реке Мае, едучи верхом и в лодке,
при легких утренних морозах,
я простудил ноги. На третий день по приезде в Якутск они распухли. Доктор сказал, что водой по Лене
мне ехать нельзя, что надо подождать, пока пройдет опухоль.
Но довольно похищать из моей памятной дорожной книжки о виденном на пути с моря до Якутска:
при свидании
мне нечего будет вам показать. Воротимся в самый Якутск.
При этом письме
я приложу для вашего любопытства образец этих трудов: молитву Господню на якутском, тунгусском и колошенском языках, которая сообщена
мне здесь. Что значат трудности английского выговора в сравнении с этими звуками, в произношении которых участвуют не только горло, язык, зубы, щеки, но и брови, и складки лба, и даже, кажется, волосы! А какая грамматика! то падеж впереди имени, то притяжательное местоимение слито с именем и т. п. И все это преодолено!
Я так думал вслух,
при купцах, и они согласились со
мною. С общей точки зрения оно очень хорошо; а для этих пяти, шести, десяти человек — нет. Торговля в этой малонаселенной части империи обращается, как кровь в жилах, помогая распространению народонаселения. Одно место глохнет, другое возникает рядом, потом третье и т. д., а между тем люди разбредутся в разные стороны, оснуются в глуши и вместо золота начнут добывать из земли что-нибудь другое.
Я выехал из Якутска 26 ноября
при 36˚ мороза; воздух чист, сух, остр, режет легкие, и горе страждущим грудью! но зато не приобретешь простуды, флюса, как, например, в Петербурге, где стоит только распахнуть для этого шубу. Замерзнуть можно, а простудиться трудно.
Ну, так вот
я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались
мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше
при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Обязанность — изложить событие в донесении — лежала бы на
мне, по моей должности секретаря
при адмирале, если б
я продолжал плавание до конца. Но
я не жалею, что не
мне пришлось писать рапорт: у
меня не вышло бы такого капитального произведения, как рапорт адмирала («Морской сборник», июль,1855).
Я могу только жалеть, что не присутствовал
при эффектном заключении плавания и что
мне не суждено было сделать иллюстрацию этого события под влиянием собственного впечатления, наряду со всем тем, что
мне пришлось самому видеть и описать.
Я был «командирован для исправления должности секретаря
при адмирале во время экспедиции к нашим американским владениям»: так записано было у
меня в формулярном списке.
Так и
мне, не ходившему дотоле никуда в море далее Кронштадта и Петергофа, приходилось часто впадать в сомнение
при этих, по непривычке «страшных», но вовсе не «опасных», шумах, тресках, беготне, пока
я не ознакомился с правилами и обычаями морского быта.
Другое дело «опасные» минуты: они нечасты, и даже иногда вовсе незаметны, пока опасность не превратится в прямую беду. И
мне случалось забывать или, по неведению, прозевать испугаться там, где бы к этому было больше повода, нежели
при падении посуды из шкафа, иногда самого шкафа или дивана.