Неточные совпадения
После, когда предложено было вовсе не подавать вина за ужином,
все единодушно согласились.
Лучше и не засыпать тогда:
все равно
после проснешься поневоле.
Романтики, глядя на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин, самые положительные — о необходимости запастись свежею провизией, а
все вообще мечтали съехать на сутки на берег, ступить ногой в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города, на картину людей, быта, немного расправить ноги
после качки, поесть свежих устриц.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей, то есть тяжелого обеда,
все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных.
После того, покойный сознанием, что он прожил день по
всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать.
Вся машина засыпает.
Завтрак снова является на столе,
после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей:
все это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст — только пообедать!
После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях этого полуторасуточного переезда.
Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да
всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся
после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной.
И тут солнце светит не по-нашему, как-то румянее; тени оттого
все резче, или уж мне так показалось
после продолжительной дурной погоды.
Я
все думал, как обедают по-португальски, и ждал чего-нибудь своего, оригинального; но оказалось, что нынче по-португальски обедают по-английски:
после супа на стол разом поставили ростбиф, котлеты и множество блюд со всякой зеленью —
все явления знакомые.
Не только в праздники, но и в будни,
после ученья и
всех работ, свистят песенников и музыкантов наверх.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье,
после обедни и обычного смотра команде,
после вопросов:
всем ли она довольна, нет ли у кого претензии,
все, офицеры и матросы, собрались на палубе.
Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни.
После десерта
все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
«Я
все с большим и большим удовольствием смотрю на вас», — сказал он, кладя ноги на стол, заваленный журналами, когда мы перешли
после обеда в гостиную и дамы удалились.
Наконец, европеец старается склонить черного к добру мирными средствами: он протягивает ему руку, дарит плуг, топор, гвоздь —
все, что полезно тому; черный, истратив жизненные припасы и военные снаряды, пожимает протянутую руку, приносит за плуг и топор слоновых клыков, звериных шкур и ждет случая угнать скот, перерезать врагов своих, а
после этой трагической развязки удаляется в глубину страны — до новой комедии, то есть до заключения мира.
После чего, положив ногу на голову Макомо, прибавил, что так будет поступать со
всеми врагами английской королевы.
Все было свежо кругом
после вчерашнего дождя.
После обеда мы распрощались с молодым Беном и отправились в Веллингтон, куда приехали поздно вечером. Топающий хозяин опять поставил
весь дом вверх дном, опять наготовил баранины, ветчины, чаю — и опять
все дурно.
Шумной и многочисленной толпой сели мы за стол. Одних русских было человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел заметить только белокурого полного пастора с женой и с детьми. Нельзя не заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах, на крыльце, — и
все пастора. Настоящий Авраам —
после божественного посещения!
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним утром всякий занимался чем-нибудь в своей комнате: кто приводил в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии.
После тиффинга
все расходились по городу и окрестностям, потом обедали, потом смотрели на «картинку» и шли спать.
Тотчас
после обеда судно опустело:
все уехали.
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас
после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы,
все решительно голые, сидят на прилавках, сложа ноги под себя.
Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками.
Все это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно:
после бури идет сильная зыбь, качка, хотя и не прежняя,
все продолжается. До берега еще добрых 500 миль, то есть 875 верст.
После уже, в море, окажется, что говядина похожа вкусом на телятину, телятина — на рыбу, рыба — на зайца, а
все вместе ни на что не похоже.
На другой день, а может быть и дня через два
после посещения переводчиков, приехали три или четыре лодки, украшенные флагами, флажками, значками, гербами и пиками —
все атрибуты военных лодок, хотя на лодках были те же голые гребцы и ни одного солдата.
На третий день
после этого приехали два баниоса: один бывший в прошедший раз, приятель наш Баба-Городзаймон, который уже ознакомился с нами и освоился на фрегате, шутил, звал нас по именам, спрашивал название
всего, что попадалось ему в глаза, и записывал.
Удивительно ли
после этого, что осторожность и боязнь повторения старых зол отдалили их от нас, помешали им вырасти и что у них осталась только их природная смышленость да несколько опытов, давших им фальшивое понятие обо
всем, что носит название образованности?
Но это
все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября,
после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у
всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Вчера, 28-го, когда я только было собрался уснуть
после обеда, мне предложили кататься на шлюпке в море. Мы этим нет-нет да и напомним японцам, что вода принадлежит
всем и что мешать в этом они не могут, и таким образом мы удерживаем это право за европейцами. Наши давно дразнят японцев, катаясь на шлюпках.
После обеда тотчас явились японцы и сказали, что хотя губернатор и не имеет разрешения, но берет
все на себя и отводит место.
Рождество у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга, потом обедали у адмирала.
После играла музыка. Эйноске, видя
всех в парадной форме, спросил, какой праздник. Хотя с ними избегали говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко
всему нашему): затем сюда приехали.
Хозяева были любезны. Пора назвать их: старика зовут Тсутсуй Хизе-но-ками-сама, второй Кавадзи Сойемон-но-ками… нет, не ками, а дзио-сами, это
все равно: «дзио» и «ками» означают равный титул; третий Алао Тосан-но-ками-сама; четвертого… забыл,
после скажу. Впрочем, оба последние приданы только для числа и большей важности, а в сущности они сидели с поникшими головами и молча слушали старших двух, а может быть, и не слушали, а просто заседали.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их. В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «Вот подарят редкостей! — думали
все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
После половины речи, когда, по-видимому, он схватывал главный смысл ее, рот у него сжимался, складки исчезали на лбу,
все лицо светлело: он знал уже, что отвечать.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах народа уважение к старым законам, а не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему, говорили они, собрать на совет
всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
После семи или восьми заседаний начал уже ездить на фрегат церемониймейстер Накамура Тамея с Эйноске и с четырьмя секретарями, записывавшими
все, что говорилось.
После обеда адмирал подал Кавадзи золотые часы; «к цепочке, которую вам сейчас подарили», — добавил он. Кавадзи был в восторге: он еще и в заседаниях как будто напрашивался на такой подарок и
все показывал свои толстые, неуклюжие серебряные часы, каких у нас не найдешь теперь даже у деревенского дьячка. Тсутсую подарили часы поменьше, тоже золотые, и два куска шелковой материи. Прочим двум по куску материи.
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где в полях работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над
всем этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне,
после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось это место самым очаровательным и надежным приютом.
После обеда наши уехали на берег чай пить in’s Grune [на лоне природы — нем.]. Я прозевал, но зато из привезенной с английского корабля газеты узнал много новостей из Европы, особенно интересных для нас. Дела с Турцией завязались; Англия с Францией продолжают интриговать против нас.
Вся Европа в трепетном ожидании…
Романтики, взяв по бутерброду, отправились с раннего утра, другие в полдень, я, с капитаном Лосевым,
после обеда, и
все разбрелись по острову.
Но говорят и пишут, между прочим американец Вилькс, француз Малля (Mallat), что здесь нет отелей; что иностранцы,
после 11-ти часов, удаляются из города, который на ночь запирается, что остановиться негде, но что зато
все гостеприимны и всякий дом к вашим услугам. Это заставляет задумываться: где же остановиться, чтоб не быть обязанным никому? есть ли необходимые для путешественника удобства?
Они усердно утешали нас тем, что теперь время сьесты, —
все спят, оттого никто по улицам, кроме простого народа, не ходит, а простой народ ни по-французски, ни по-английски не говорит, но зато говорит по-испански, по-китайски и по-португальски, что, перед сьестой и
после сьесты, по улицам, кроме простого народа, опять-таки никто не ходит, а непростой народ
все ездит в экипажах и говорит только по-испански.
Попадались
все те же индийцы и китайцы, изредка метисы и одна метиска с распущенной по спине мокрой косой, которую она подставляет под солнце посушить
после купанья.
Но ведь это я
все узнал не дорогой к трактиру, а
после: зачем же забегать?
«Зачем так много
всего этого? — скажешь невольно, глядя на эти двадцать, тридцать блюд, — не лучше ли два-три блюда, как у нас?..» Впрочем, я не знаю, что лучше: попробовать ли понемногу от двадцати блюд или наесться двух так, что человек
после обеда часа два томится сомнением, будет ли он жив к вечеру, как это делают иные…
После обеда стало посвежее;
все разъехались.
Дома,
после чаю,
после долгого сиденья на веранде, я заперся в свою комнату и хотел писать; но мне, как и
всем, дали ночник из кокосового масла.
После обедни мы отправились в цирк смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там не было никого, не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец приехали в предместье. Оно
все застроено избушками на курьих ножках и заселено тагалами.
После обеда мы
все разъехались.
Но у нас она дает пир, как бедняк, отдающий
все до копейки на пышный праздник, который в кои-то веки собрался дать:
после он обречет себя на долгую будничную жизнь, на лишения.
После обеда
все разбрелись: кто купаться к другой речке, кто брать пеленги по берегам, а некоторые остались в палатке уснуть. Я с захождением солнца уехал домой.