Неточные совпадения
Подумайте, что ожидает вас, чего вы натерпитесь, сколько шансов
не воротиться!..
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я
думал, что это так должно быть, что иначе
не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» —
подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают и что покурить нельзя.
Мы сначала
не знали, что
подумать о нем.
Вы, может быть,
подумаете, что я
не желаю,
не хочу… (и он пролил поток синонимов).
Сначала мне, как школьнику, придется сказать: «
Не знаю», а потом,
подумав, скажу: «А зачем бы я остался?» Да позвольте: уехал ли я? откуда? из Петербурга?
Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы
думали не заметно? — жизни, то есть ее бурного брожения.
Вот я
думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать
не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
Светское воспитание, если оно в самом деле светское, а
не претензия только на него,
не так поверхностно, как обыкновенно
думают.
«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и
думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего
не помнит…»
«Как знает? —
думал приказчик, — ведь купец
не обещал…»
До вечера: как
не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», —
подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо
думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
Присутствовавшие, — капитан Лосев, барон Крюднер и кто-то еще, — сначала
подумали,
не ушибся ли я, а увидя, что нет, расхохотались.
«Нет, этого мы еще
не испытали!» —
думал я, покачиваясь на диване и глядя, как дверь кланялась окну, а зеркало шкапу.
Чувствуя, что мне
не устоять и
не усидеть на полу, я быстро опустился на маленький диван и
думал, что спасусь этим; но
не тут-то было: надо было прирасти к стене, чтоб
не упасть.
«Да неужели есть берег? —
думаешь тут, — ужели я был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который
не пляшет?
Мадера видна?» — спросил я,
думая,
не подшутил ли надо мной сосед.
Я дышал, бывало, воздухом нагорного берега Волги и
думал, что нигде лучшего
не может быть.
— «Ну, —
думаю, — уж это вздор:
не сидят же они там» — и стал следить по карте.
Но денька два-три прошли, перемены
не было: тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая
не мешает ни читать, ни писать, ни
думать, ни мечтать.
Если б
не эти черные, лоснящиеся лица,
не курчавые, точно напудренные березовым углем волосы, я бы
подумал, что я вдруг зашел в какую-нибудь провинциальную лакейскую.
Мы
думали, что бездействие ветра протянется долгие дни, но опасения наши оправдались
не здесь, а гораздо южнее, по ту сторону экватора, где бы всего менее должно было ожидать штилей.
Так и тут, задумчиво расхаживая по юту, я вдруг увидел какое-то необыкновенное движение между матросами: это
не редкость на судне; я и
думал сначала, что они тянут какой-нибудь брас.
«Что делать, что мне делать — войдите в мое положение: у меня пяток баранов остался, три свиньи, пятнадцать уток и всего тридцать кур: изо ста тридцати —
подумайте! ведь мы с голоду умрем!» Видя мою задумчивость, он
не устоял.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море,
думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти
не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Я
думал прихлопнуть ночных забияк и
не раз издали, тихонько целился ладонью в темноте: бац — больно — только
не комару, и вслед за пощечиной раздавалось опять звонкое пение: комар юлил около другого уха и пел так тихо и насмешливо.
Ученые с улыбкой посматривали на нас и друг на друга, наконец объяснили нам, что они
не видали ни одной птицы и что, конечно, мы так себе
думаем, что если уж заехали в Африку, так надо и птиц видеть.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно
подумаешь, что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а
не степями, чтоб ни один клочок
не пропал даром…
Я
подумал:
не опять ли показался секретарь?
Я любовался и им, и его женой; они, я
думаю, нами
не любовались.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я
думал, что настанет, как в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы войдем в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков, и синего моря. Но ничего похожего на это
не было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно были закрыты.
Чего-то ждешь, о чем-то
думаешь, что-то чувствуешь, чего ни определить, ни высказать
не можешь.
«Кто бы это был?» — спрашивал я,
не зная, что
подумать об этом явлении.
Европейцы ходят… как вы
думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего же
не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
Но вы
не успели
подумать о том, долго ли это продолжится, а оно уж и кончилось.
Но, потянув воздух в себя, мы глотнули будто горячего пара, сделали несколько шагов и уже должны были
подумать об убежище, куда бы укрыться в настоящую, прохладную тень, а
не ту, которая покоилась по одной стороне великолепной улицы.
Сегодня с утра движение и сборы на фрегате: затеяли свезти на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? —
думал я, — ведь там ни стульев, ни столов», и
не знал, ехать или нет; но и оставаться почти одному на фрегате тоже невесело.
В бумаге еще правительство, на французском, английском и голландском языках, просило остановиться у так называемых Ковальских ворот, на первом рейде, и
не ходить далее, в избежание больших неприятностей, прибавлено в бумаге, без объяснения, каких и для кого. Надо
думать, что для губернаторского брюха.
Вон и другие тоже скучают: Савич
не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться людям? Барон насупился,
думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими голыми телами
не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
Разглядываешь, от нечего делать, их лица и
не знаешь, что
подумать о их происхождении.
Я даже
думаю,
не инкогнито ли он тут,
не из любопытства ли замешался в свиту и приехал посмотреть, что мы за люди.
«
Не для пыток ли заведены у них эти экипажи?» —
подумаешь, глядя на них.
Они
думают противиться, иногда вдруг заговорят по-прежнему, требуют, а сами глазами умоляют
не отказать, чтоб им
не досталось свыше.
Они попробуют хитрить: то скажут, что мы съели всех свиней в Нагасаки, и скоро
не будет свежей провизии; продают утку по талеру за штуку,
думая этим надоесть.
Не дети ли, когда
думали, что им довольно только
не хотеть, так их и
не тронут,
не пойдут к ним даже и тогда, если они претерпевших кораблекрушение и брошенных на их берега иностранцев будут сажать в плен, купеческие суда гонять прочь, а военные учтиво просить уйти и
не приходить?
Они
думали, что и все так будет, что
не доберутся до них,
не захотят или
не смогут.
— Мы
думали, что это…
не вода.
Они
думают, что мы и
не знаем об этом; что вообще в Европе, как у них, можно утаить, что, например, целая эскадра идет куда-нибудь или что одно государство может
не знать, что другое воюет с третьим.
Я знал о приготовлениях; шли репетиции, барон Крюднер дирижировал всем; мне
не хотелось ехать: я
думал, что чересчур будет жалко видеть.