Неточные совпадения
«Там вас капитан на самый верх посадит, —
говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), — есть
не велит давать, на пустой берег высадит».
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а
не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я
говорил ей хорошим слогом.
«Отошлите это в ученое общество, в академию, —
говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я
не сражался со львами и тиграми,
не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Но ветер был
не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным или, как моряки
говорят, «свежим» ветром.
«Как же так, —
говорил он всякому, кому и дела
не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
— «Ах ты, Господи! поди-ка посмотри ты,
не увидишь ли?» —
говорил он кому-нибудь из матрос.
«Эдак и пароход
не пойдет!» —
говорят мне.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы:
не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние.
Говорят, и умирающему
не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
«Достал, —
говорил он радостно каждый раз, вбегая с кувшином в каюту, — на вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб
не застали да
не спросили, где взял, а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!» (ей-богу,
не лгу!).
Я, кажется, прилагаю все старания, —
говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор
не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно
не захохочут все и наконец он сам.
«Завтра на вахту рано вставать, —
говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой,
не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло
не распускается в морской воде, что я
не моряк, к морскому образу жизни
не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться
не должна.
Разве я
не вечный путешественник, как и всякий, у кого нет семьи и постоянного угла, «домашнего очага», как
говорили в старых романах?
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами.
Не называйте меня неблагодарным, что я,
говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Напротив того, про «неистинного» друга
говорят: «Этот приходит только есть да пить, а мы
не знаем, каков он на деле».
Пишите,
говорите вы, так, как будто мы ничего
не знаем.
«Зачем салфетка? —
говорят англичане, — руки вытирать? да они
не должны быть выпачканы», так же как и рот, особенно у англичан, которые
не носят ни усов, ни бород.
Они ответят на дельный вопрос, сообщат вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но
не будут довольны, если вы к ним обратитесь просто так,
поговорить.
Вы можете упрекнуть меня, что,
говоря обо всем, что я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят, я ничего
не сказал о женщинах.
Но
говорить о них поверхностно —
не хочется, а наблюсти их глубже и пристальнее —
не было времени.
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног:
не знаю, правда ли? Мне кажется, тут есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие другие женщины
не выставляют так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.
«Зачем, мол, вы
не наденете пальто?» — «Для примера команде», —
говорит.
«Королева рассердилась: штанов
не дала», —
говорил он с хохотом, указывая на голые ноги солдата.
Какое счастье, что они
не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь,
не то показываешь, —
говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «
Не то, сволочь,
говорят тебе!» И все в этом роде.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица;
говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь,
не то во сне,
не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Это у них вовсе
не брань: они
говорят не сердясь, а так, своя манера.
Человек мечется в тоске, ищет покойного угла, хочет забыться, забыть море, качку, почитать,
поговорить —
не удается.
Не помню, кто-то из путешественников
говорил, что город нечист, — неправда, он очень опрятен, а белизна стен и кровель придают ему даже более нежели опрятный вид.
Недаром он
говорит по-английски: даром южный житель
не пошевелит пальцем, а тут он шевелит языком, да еще по-английски.
А все на русского человека
говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и
не попросит; а жителю юга, как вижу теперь, и
не поднесут, а он выпьет и все-таки попросит на водку.
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать?
не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это
не совсем удобно». — «Так зачем и
говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда
не солги!
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся,
не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
«Я уж вам три раза сегодня
говорил;
не стану повторять», — ворчит он; потом, по обыкновению, скажет.
«
Не увидим, —
говорит дед, — мы у него на параллели, только далеко».
Только Фаддеев ничем
не поражается: «Тепло, хорошо!» —
говорит он.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание
не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. «Шквал! —
говорят, — ну, теперь задует!» Ничего
не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
«Что же в ней особенного? —
говорите вы, с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна, ничем
не отличается…» Всматриваетесь долго-долго и вдруг чувствуете, что любите уже ее страстно!
Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого
не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители;
говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
«
Не могу знать», —
говорил он, оглядывая с своим равнодушием стены.
Львиная гора похожа,
говорят, на лежащего льва: продолговатый холм в самом деле напоминает хребет какого-то животного, но конический пик, которым этот холм примыкает к Столовой горе, вовсе
не похож на львиную голову.
Я ждал,
не будет ли бури, тех стремительных ветров, которые наводят ужас на стоящие на рейде суда; но жители капштатские
говорят, что этого
не бывает.
Мы,
не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто
говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Говорят, это смесь черного и зеленого чаев; но это еще
не причина, чтоб он был так дурен; прибавьте, что к чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный чай стал еще мутнее.
«Ни я, никто из наших
не завтракает», —
говорил я, входя в столовую, и увидел всех наших; других никого и
не было.
«Чем же это
не обед? —
говорил я, принимаясь за виноград, — совершенный обед — только супу нет».
Ведь вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из вас
не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто
не станет так
говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам
не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично
говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Не прошло получаса после этого разговора,
говорили о другом.
Он был африканец, то есть родился в Африке от голландских родителей,
говорил по-голландски и по-английски и
не затруднялся ответом.
Не сживаюсь я с этими противоположностями: все мне кажется, что теперь весна, а здесь готовятся к зиме, то есть к дождям и ветрам,
говорят, что фрукты отошли, кроме винограда, все.
«Сам пришел: узнал, что русские приехали, пришел посмотреть; никогда,
говорит,
не видал».