Неточные совпадения
Вам хочется знать,
как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял
только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей,
как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда
только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того,
как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут
как будто задала себе задачу помогать.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или
только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать,
как путешественнику.
Я вздохнул:
только это и оставалось мне сделать при мысли, что я еще два месяца буду ходить,
как ребенок, держась за юбку няньки.
Утром я
только что проснулся,
как увидел в каюте своего городского слугу, который не успел с вечера отправиться на берег и ночевал с матросами.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо,
как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет,
как живое существо.
Только и говорится о том,
как корабль стукнулся о камень, повалился на бок,
как рухнули мачты, палубы,
как гибли сотнями люди — одни раздавленные пушками, другие утонули…
Уж я теперь забыл, продолжал ли Фаддеев делать экспедиции в трюм для добывания мне пресной воды, забыл даже,
как мы провели остальные пять дней странствования между маяком и банкой; помню
только, что однажды, засидевшись долго в каюте, я вышел часов в пять после обеда на палубу — и вдруг близехонько увидел длинный, скалистый берег и пустые зеленые равнины.
Дружба,
как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия.
Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в сознании.
На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или
как будто человек не
только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими,
как воздухом.
Жаль
только (на этот раз), что везут с неимоверною быстротою: хижины, фермы, города, замки мелькают,
как писаные.
С любопытством смотрю,
как столкнутся две кухарки, с корзинами на плечах,
как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке,
как из нее с неподражаемою ловкостью вывернется один экипаж и сольется с другою нитью, или
как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь
только полисмен с тротуара поднимет руку.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно,
только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу,
как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?..
Воля ваша,
как кто ни расположен
только забавляться, а, бродя в чужом городе и народе, не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на то, чего не видал у себя.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год,
какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения,
как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги,
как по улицам из конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Животным так внушают правила поведения, что бык
как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь,
только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Все бы это было очень хорошо, то есть эта практичность, но, к сожалению, тут есть своя неприятная сторона: не
только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически,
как машина.
Помните,
как лениво уезжал я из Петербурга, и
только с четвертою попыткой удалось мне «отвалить» из отечества.
Изредка
только английская верейка,
как коза, проскачет по валам к Вайту или от Вайта в Портсмут.
Светское воспитание, если оно в самом деле светское, а не претензия
только на него, не так поверхностно,
как обыкновенно думают.
Море, матросы, корабли и адмиралтейство сообщают городу свой особый отпечаток, такой же,
как у нас в Кронштадте,
только побольше, полюднее.
За этим некуда уже тратить денег,
только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки,
как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать.
До вечера:
как не до вечера!
Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел,
как в лесу, и
только теперь смолкает.
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это
только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе,
как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Он один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с тою
только разницею, что сапоги положил уже не с книгами,
как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.
Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают,
как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении,
только брызги,
как дым, поднимаются да стон носится в воздухе.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц,
только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой
как тут явился и дед.
Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр;
только в жар подбородок у него светится,
как будто вымазанный маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками.
Холмы,
как пустая декорация, поднимались из воды и, кажется, грозили рухнуть, лишь
только подойдешь ближе.
Он представил нас ей, но, к сожалению, она не говорила ни на
каком другом языке, кроме португальского, и потому мы
только поглядели на нее, а она на нас.
Я оторвал один и очистил — кожа слезает почти от прикосновения; попробовал — не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного и на картофель, и на дыню,
только не так сладко,
как дыня, и без аромата или с своим собственным, каким-то грубоватым букетом.
Где же Тенериф?» — спрашиваю я, пронзая взглядом золотой туман и видя
только бледно-синий очерк «облака»,
как казалось мне.
Переход от качки и холода к покою и теплу был так ощутителен, что я с радости не читал и не писал, позволял себе
только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове,
как у пьяного неясные лица его собеседников.
Все прекрасно — не правда ли?» — «Хорошо,
только ничего особенного: так же,
как и у нас в хороший летний день…» Вы хмуритесь?
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом
только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море,
какого вы не видали никогда.
Только утесы росли по мере того,
как мы приближались; а трава, которая видна с корабля в ущелье, превратилась в пальмовую рощу.
Тут
только старики и старухи, и
какие безобразные!
И все было ново нам: мы знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей травы, кустов и жадно хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды;
как будто смотрели на это в последний раз, хотя нам
только это и предстояло видеть на долгое время.
«Что сегодня, Петр Александрович?» Он
только было разинул рот отвечать,
как вышел капитан и велел поставить лиселя.
Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите,
как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно,
только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный,
как эти небеса, язык, язык богов, которым
только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!
Лишь
только мы стали на якорь, одна из гор, с правой стороны от города, накрылась облаком, которое плотно,
как парик, легло на вершину.
Только свинья так же неопрятна,
как и у нас, и так же неистово чешет бок об угол,
как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
Город
как будто сдавлен ими,
только к юго-западу раздвигается безграничный простор: там море сливается с небом.
Broom значит метла; дерево названо так потому, что у него нет листьев, а есть
только тонкие и чрезвычайно длинные зеленые прутья, которые висят,
как кудри, почти до земли.
Вы
только намереваетесь сказать ему слово, он открывает глаза,
как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете говорить, он поворачивает голову немного в сторону, а одно ухо к вам; лицо все, особенно лоб, собирается у него в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
Я
только начал засыпать,
как над правым ухом у меня раздалось пронзительное сопрано комара.
Только я собрался идти гулять,
как раздался звонок Ричарда; я проворно сошел вниз узнать, что это значит.
Только я подходил шагов на пять,
как они дождем проносились под носом у меня и падали в ближайший шелковичный или другой куст.
Как кокетливо ни одевалась она, но впалые и тусклые глаза, бледные губы могли внушить
только разве сострадание к ее болезненному состоянию.