Неточные совпадения
«Не
хочу!» — со злостью
сказал я.
«Не
хочу!» —
сказал я злобно.
Мы уж
хотели раскланяться, но она что-то
сказала нам и поспешно вышла из комнаты.
Мы сели у окна за жалюзи, потому что
хотя и было уже (у нас бы надо
сказать еще) 15 марта, но день был жаркий, солнце пекло, как у нас в июле или как здесь в декабре.
Тот пожал нам руки,
хотел что-то
сказать, но голоса три закричали ему: «Вам, вам играть!» — и он продолжал игру.
«Игрок, если
хотите», —
сказал он.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай пить вместе…» — «Нет, не я, а Посьет, —
сказал он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я
хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже не было.
Горы не смотрели так угрюмо и неприязненно, как накануне; они старались выказать, что было у них получше,
хотя хорошего, правду
сказать, было мало, как солнце ни золотило их своими лучами.
— «Нет, не поймаешь,
хотя их тут много прячется по ночам, —
сказал хозяин с досадой, грозя на поля и огороды, — они, с закатом солнечным, выползают из своих нор и делают беспорядки».
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», —
сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
«
Хочу подарить что-нибудь Сейоло», —
сказал я, закурив сигару.
Наконец мои товарищи вернулись. Они
сказали, что нагулялись вдоволь,
хотя ничего и не видели. Пошли в столовую и принялись опять за содовую воду.
Индиец тотчас взял, зажег и подал мне, но отец Аввакум проворно
сказал: «Плюньте, бросьте: это он
хочет, чтоб вы идолу свечку поставили!»
Все равно: я
хочу только
сказать вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге
сказать нечего, или если уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор — что писать!
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» —
сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я
хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Хотя табак японский был нам уже известен, но мы сочли долгом выкурить по трубке, если только можно назвать трубкой эти наперстки, в которые не поместится щепоть нюхательного, не то что курительного табаку. Кажется, я выше
сказал, что японский табак чрезвычайно мягок и крошится длинными волокнами. Он так мелок, что в пачке, с первого взгляда, похож на кучу какой-то темно-красной пыли.
Наконец, не знаю в который раз, вбежавший Кичибе объявил, что если мы отдохнули, то губернатор ожидает нас, то есть если устали,
хотел он, верно,
сказать. В самом деле устали от праздности. Это у них называется дело делать. Мы пошли опять в приемную залу, и начался разговор.
После обеда тотчас явились японцы и
сказали, что
хотя губернатор и не имеет разрешения, но берет все на себя и отводит место.
К вечеру опять приехали
сказать, не
хотим ли мы взять бухту Кибач, которую занимал прежде посланник наш, Резанов.
Наши съезжали сегодня на здешний берег, были в деревне у китайцев,
хотели купить рыбы, но те
сказали, что и настоящий и будущий улов проданы. Невесело, однако, здесь. Впрочем, давно не было весело: наш путь лежал или по английским портам, или у таких берегов, на которые выйти нельзя, как в Японии, или незачем, как здесь например.
«Однако ж час, —
сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать, другие
хотели пробраться в китайский лагерь.
Он, видно, рассуждал о чем-нибудь,
хотел, кажется,
сказать что-то, да не успел и заснул.
Полномочные, может быть, уж здесь, да вы не
хотите нам
сказать».
Бог знает, когда бы кончился этот разговор, если б баниосам не подали наливки и не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут не чрез три дня, как ошибкой
сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять дней надо считать с 8-го или 9-го декабря… Им не дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они не приедут, то мы уйдем». Они стали торговаться, упрашивать подождать только до их приезда, «а там делайте, как
хотите», — прибавили они.
Рождество у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга, потом обедали у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме, спросил, какой праздник.
Хотя с ними избегали говорить о христианской религии, но я
сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
Словом, только внешние чрезвычайные обстоятельства, как я
сказал прежде, могут потрясти их систему,
хотя народ сам по себе и способен к реформам.
И нас губернатор
хотел принять с таким, с такою… глупостью, следовало бы
сказать, с гордостью,
скажу учтивее; а теперь четыре важные японские сановника сами едут к нам в гости!
На другой день, 5-го января, рано утром, приехали переводчики спросить о числе гостей, и когда
сказали, что будет немного, они просили пригласить побольше, по крайней мере хоть всех старших офицеров. Они
сказали, что настоящий, торжественный прием назначен именно в этот день и что будет большой обед. Как нейти на большой обед? Многие, кто не
хотел ехать, поехали.
Адмирал
сказал им, что
хотя отношения наши с ними были не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает, что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в какие бы то ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
Дорогой адмирал послал
сказать начальнику города, что он желает видеть его у себя и удивляется, что тот не
хочет показаться. Велено прибавить, что мы пойдем сами в замок видеть их двор. Это очень подействовало. Чиновник, или секретарь начальника, отвечал, что если мы имеем
сказать что-нибудь важное, так он, пожалуй, и приедет.
«Впрочем, у меня когда
хотите, тогда и дадут есть, comme chez tous les mauvais gargotiers [как у всех плохих кабатчиков — фр.]», — прибавил он. «Excellent, monsieur Demien» [Превосходно, господин Демьен — фр.], —
сказал барон Крюднер в умилении.
«
Скажите, пожалуйста, — начали мы расспрашивать хозяина, — как бы посмотреть город?» — «Можно, — отвечал он, — вы что
хотите видеть?» — «Прежде всего испанский город, достопримечательности».
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между собою, но и слышать друг друга. Я
хотел было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что
сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
Вдруг послышались пушечные выстрелы. Это суда на рейде салютуют в честь новорожденной принцессы. Мы поблагодарили епископа и простились с ним. Он проводил нас на крыльцо и
сказал, что непременно побывает на рейде. «Не
хотите ли к испанскому епископу?» — спросил миссионер; но был уже час утра, и мы отложили до другого дня.
«Не
хотите ли осмотреть канатный завод нашего банкира? —
сказал он мне, — нас повезет один из хозяев банкирского дома, американец Мегфор».
Вечером, идучи к адмиралу пить чай, я остановился над люком общей каюты посмотреть, с чем это большая сковорода стоит на столе. «Не
хотите ли попробовать жареной акулы?» — спросили сидевшие за столом. «Нет». — «Ну так ухи из нее?» — «Вы шутите, —
сказал я, — разве она годится?» — «Отлично!» — отвечали некоторые. Но я после узнал, что те именно и не дотрогивались до «отличного» блюда, которые хвалили его.
Третьего дня наши ездили в речку и видели там какого-то начальника, который приехал верхом с музыкантами. Его потчевали чаем,
хотели подарить сукна, но он, поблагодарив, отказался,
сказав, что не смеет принять без разрешения высшего начальства, что у них законы строги и по этим законам не должно брать подарков.
Сказали еще, что если я не
хочу ехать верхом (а я не
хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
Дико, бедно и… неопрятно,
хотел было
сказать, но оглядываюсь: ни одного таракана и ничего другого…
«А если я опоздаю в город, — еще холоднее
сказал я, — да меня спросят, отчего я опоздал, а я
скажу, оттого, мол, что у тебя лошадей не было…»
Хотя казак не знал, кто меня спросит в городе и зачем, я сам тоже не знал, но, однако ж, это подействовало.
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, — я боюсь пожара: здесь сена много, а огня тушить на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!..» — «Как
хотите, —
сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и друг за другом смотреть».
И то сколько раз из глубины души
скажет спасибо заботливому начальству здешнего края всякий, кого судьба бросит на эту пустынную дорогу, за то, что уже сделано и что делается понемногу, исподволь, — за безопасность, за возможность,
хотя и с трудом, добраться сквозь эти, при малейшей небрежности непроходимые, места!
И они позвали его к себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», —
сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так уж и ты, как
хочешь, а ешь у нас», — говорили они.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, — на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не
хочу, —
сказал я, — если озябну, как же быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
Мы подвергались опасностям и другого рода,
хотя не морским, но весьма вероятным тогда и обязательным, так
сказать, для военного судна, которых не только нельзя было избегать, но должно было на них напрашиваться. Это встреча и схватка с неприятельскими судами.