Неточные совпадения
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется
своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно
жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит
пожить в стране и хоть немного слить
свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия.
Вот я думал бежать от русской зимы и
прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю,
в тропики придем
в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья.
В английское Рождество была крайняя нужда
в работе —
своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе
в праздник.
В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать
своих.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов
в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он
прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а
в парламенте
свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
А барин, стало быть,
живет в себя, «
в свое брюхо», как говорят
в той стороне?
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились
в голове при воспоминании о Франции. «
В Париж бы! — говорил я со вздохом, —
пожить бы там,
в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, —
пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с
своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя
в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Хотя этот участок
в 1819 году был уступлен при Гаике колонии, но Макомо
жил там беспрепятственно до 1829 года, а
в этом году положено было его вытеснить, частью по причине грабежей, производимых его племенем, частью за то, что он, воюя с
своими дикими соседями, переступал границы колонии.
Кеткарт, заступивший
в марте 1852 года Герри Смита, издал, наконец, 2 марта 1853 года
в Вильямстоуне, на границе колонии, прокламацию,
в которой объявляет, именем
своей королевы, мир и прощение Сандильи и народу Гаики, с тем чтобы кафры
жили, под ответственностью главного вождя
своего, Сандильи,
в Британской Кафрарии, но только далее от колониальной границы, на указанных местах.
Вскоре мы подъехали к самому живописному месту. Мы только спустились с одной скалы, и перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом. На площадке выстроено несколько флигелей. Это другая тюрьма.
В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей, стоял маленький домик, где
жил сын Бена, он же смотритель тюрьмы и помощник
своего отца.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на
своих колючих глазетовых постелях, ходили по
своим великолепным площадям ощупью,
в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве
жить, то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Прожил ли один час из тысячи одной ночи, просидел ли
в волшебном балете, или это так мелькнул перед нами один из тех калейдоскопических узоров, которые мелькнут раз
в воображении, поразят
своею яркостью, невозможностью и пропадут без следа?
Если не нам, то американцам, если не американцам, то следующим за ними — кому бы ни было, но скоро суждено опять влить
в жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила вместе с собственною кровью из
своего тела, и одряхлела
в бессилии и мраке жалкого детства.
Каждый крестьянин
живет отдельно
в огороженном доме, среди
своего поля, которое и обработывает.
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на
своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне
в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались,
в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который
жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Но пока она будет держаться нынешней
своей системы, увертываясь от влияния иностранцев, уступая им кое-что и держа
своих по-прежнему
в страхе, не позволяя им брать без позволения даже пустой бутылки, она еще будет
жить старыми
своими началами, старой религией, простотой нравов, скромностью и умеренностью образа жизни.
При этом случае разговор незаметно перешел к женщинам. Японцы впали было
в легкий цинизм. Они, как все азиатские народы, преданы чувственности, не скрывают и не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее, прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу
в своем путешествии. Я не был внутри Японии и не
жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
Живут они патриархально, толпой выходят навстречу путешественникам, берут за руки, ведут
в домы и с земными поклонами ставят перед ними избытки
своих полей и садов…
Король
живет здесь как пленник,
в крепком
своем замке, который мы видели, и никому не показывается.
Японцы
живут здесь подолгу и поддерживают
в народе
свою систему отчуждения от иностранцев и, между прочим, ненависть к христианам.
Нельзя было Китаю
жить долее, как он
жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем
своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет народа
в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
Здесь же нам сказали, что
в корейской столице есть что-то вроде японского подворья, на котором
живет до трехсот человек японцев; они торгуют
своими товарами. А японцы каковы? На вопрос наш, торгуют ли они с корейцами, отвечали, что торгуют случайно, когда будто бы тех занесет бурей к их берегам.
Мы везде, где нам предложат капусты, моркови, молока, все берем с величайшим удовольствием и щедро платим за все, лишь бы поддерживалась охота
в переселенцах
жить в этих новых местах, лишь бы не оставляла их надежда на сбыт
своих произведений.
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти
в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут
живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно,
в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из
своих начальников?
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него
живут,
в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
По приходе
в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная боли прошли, благодаря неожиданно хорошей для тамошнего климата погоде, и мы,
прожив там два месяца, пустились далее. Я забыл и думать о
своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав о моей болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило новое. Там,
в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.