Неточные совпадения
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней
есть ухабы, откажешься
ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко
ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Мысль
ехать, как хмель, туманила голову, и я беспечно и шутливо отвечал на все предсказания и предостережения, пока еще событие
было далеко.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может
быть с той минуты, когда учитель сказал мне, что если
ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось
поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем
быть экватору, полюсам, тропикам.
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено
было, что я
еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
Можно ли поверить, что в Петербурге
есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали в Кронштадте оттого, что туда надо
ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
Наконец
поехали на шлюпке к нему — на нем ни одного человека: судно
было брошено на гибель.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и
едешь, как я
ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он
был везде по три раза.
24-го, в сочельник, съехал я на берег утром:
было сносно; но когда
поехал оттуда… ах, какой вечер! как надолго останется он в памяти!
«Вечером два огня
будут на гафеле», — сказали мне на фрегате, когда я
ехал утром.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может
быть отчасти и потому, что
ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго
будет мешать другим образам…
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено
было, что приказчик
поедет в город на той неделе и там покончит дело.
Мне
было как-то неловко, совестно
ехать на людях, и я опять
было выскочил.
Англичанин — барин здесь, кто бы он ни
был: всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает он приказания черному. Англичанин сидит в обширной своей конторе, или в магазине, или на бирже, хлопочет на пристани, он строитель, инженер, плантатор, чиновник, он распоряжается, управляет, работает, он же
едет в карете, верхом, наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника.
Утром опять явился Вандик спросить, готовы ли мы
ехать; но мы не
были готовы: у кого платье не
поспело, тот деньги не успел разменять.
А дело
было просто: мы
ехали впереди, а они сзади; птицы улетали, как только приближался наш карт, так что второй не заставал их на месте.
— «Что ж не выменял?» — «Не отдают; да не уйдет она от меня!» Эти шесть миль, которые мы
ехали с доктором, большею частью по побочным дорогам,
были истинным истязанием, несмотря на живописные овраги и холмы: дорогу размыло дождем, так что по горам образовались глубокие рытвины, и экипажи наши не катились, а перескакивали через них.
Чрез полчаса стол опустошен
был до основания. Вино
было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе
поедем на самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».
Здесь делают также карты, то
есть дорожные капские экипажи, в каких и мы
ехали. Я видел щегольски отделанные, не уступающие городским каретам. Вандик купил себе новый карт, кажется, за сорок фунтов. Тот, в котором мы
ехали, еле-еле держался. Он сам не раз изъявлял опасение, чтоб он не развалился где-нибудь на косогоре. Однако ж он в новом нас не повез.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы
поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер
был тих. С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
«Напрасно мы не закусили здесь! — говорил барон, — ведь с нами
есть мясо, куры…» Но мы уже
ехали дальше.
Они не предвидели этого обстоятельства, а то, может
быть, и не
поехали бы верхом.
Жара
была невыносимая; лошади по песку скоро
ехать не могли, и всадники не знали, куда деться от солнца: они раскраснелись ужасно и успели загореть.
Но дом
был весь занят: из Капштата
ехали какие-то новобрачные домой, на ферму, и ночевали в той самой комнате, где мы спали с Зеленым.
Мы проехали четыре-пять верст по берегу; дальше
ехать было незачем: ничего не видать.
Когда мы подъезжали к берегу,
было уже темно, а
ехать надо рейдом около трех верст.
Мы собрались вчетвером сделать прогулку поосновательнее и
поехали часов в 11 утра, но и то
было уж поздно.
Мне сначала
было совестно
ехать и смотреть, как они бегут, но через полчаса я привык смотреть, а они — бежать.
Наконец мне стало легче, и я
поехал в Сингапур с несколькими спутниками. Здесь
есть громкое коммерческое имя Вампоа. В Кантоне так называется бухта или верфь; оттуда ли родом сингапурский купец — не знаю, только и его зовут Вампоа. Он уж лет двадцать как выехал из Китая и поселился здесь. Он не может воротиться домой, не заплатив… взятки. Да едва ли теперь
есть у него и охота к тому. У него богатые магазины, домы и великолепная вилла; у него наши запасались всем; к нему же в лавку отправились и мы.
Ехать было некуда, отыскивать ночью пристани — темно, а держаться до утра под парусами — не стоило.
Сегодня с утра движение и сборы на фрегате: затеяли свезти на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и
пить чай. «Где же это они
будут обедать? — думал я, — ведь там ни стульев, ни столов», и не знал,
ехать или нет; но и оставаться почти одному на фрегате тоже невесело.
То наши
поедут на корвет, то с корвета приедут к нам — обедать,
пить чай.
Мне поручено составить проект церемониала, то
есть как
поедет адмирал в город, какая свита
будет сопровождать его, какая встреча должна
быть приготовлена и т. п.
Это младшие толки
едут сказать, что сейчас
будут старшие толки, а те возвещают уже о прибытии гокейнсов.
Сзади
ехал катер с караулом, потом другой, с музыкантами и служителями, далее шлюпка с офицерами, за ней катер, где
был адмирал со свитой.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей
было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они
поехали предупредить губернатора и завтра хотели
быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может
быть, и на берег выходить не понадобится.
Я знал о приготовлениях; шли репетиции, барон Крюднер дирижировал всем; мне не хотелось
ехать: я думал, что чересчур
будет жалко видеть.
Баниосы все не
едут: они боятся показаться, думая, как бы им не досталось за то, что не разгоняют лодок, а может
быть, они, видя нашу кротость, небрежничают и не
едут.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что
едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я
был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Сегодня, 19-го, явились опять двое, и, между прочим, Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой от губернатора, — сказали они, — завтра, 20-го,
поедет князь Чикузен или Цикузен, от одной пристани к другой в проливе, смотреть свои казармы и войска, так не может ли корвет немного отодвинуться в сторону, потому что князя
будут сопровождать до ста лодок, так им трудно
будет проехать».
Я не мог выдержать, отвернулся от них и кое-как справился с неистовым желанием захохотать. Фарсеры! Как хитро: приехали попытаться замедлить, просили десять дней срока, когда уже ответ
был прислан. Бумага состояла, по обыкновению, всего из шести или семи строк. «Четверо полномочных, groote herren, важные сановники, — сказано
было в ней, —
едут из Едо для свидания и переговоров с адмиралом».
Спросили, когда
будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана
была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что
едут полномочные, но кто именно, когда они
едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им не сказали, так точно, как не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы идем. Мы все думали, что нас остановят, дадут место и скажут, что полномочные
едут; но ничего не
было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем не в Едо, успокоились. Мы сказали, что уйдем сегодня же, если ветер
будет хорош.
Наши, однако, не унывают, ездят на скалы гулять. Вчера даже с корвета
поехали на берег
пить чай на траве, как, бывало, в России, в березовой роще. Только они взяли с собой туда дров и воды: там нету. Не правда ли,
есть маленькая натяжка в этом сельском удовольствии?
Но в Петербурге
есть ярко освещенные залы, музыка, театр, клубы — о дожде забудешь; а здесь
есть скрип снастей, тусклый фонарь на гафеле да одни и те же лица, те же разговоры: зачем это не
поехал я в Шанхай!
Я советую вам
ехать в дальний вояж без сапог или в тех только, которые
будут на ногах; но возьмите с собой побольше башмаков и ботинок… и то не нужно: везде сделают вам.
Так и
есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо
ехать, разве потому только, что совестно
быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Подле нее, свесив до полу ноги,
ехал англичанин, такой жидкий и невеличественный, как полна и величественна
была его супруга.
Далее, что караул наш
будет состоять из сорока человек, кроме музыкантов; офицеров
будет втрое больше прежнего; что
поедем мы на девяти шлюпках.
Порядок тот же, как и в первую поездку в город, то
есть впереди
ехал капитан-лейтенант Посьет, на адмиральской гичке, чтоб встретить и расставить на берегу караул; далее, на баркасе, самый караул, в числе пятидесяти человек; за ним катер с музыкантами, потом катер со стульями и слугами; следующие два занимали офицеры: человек пятнадцать со всех судов.
И
было за что: ему оставалось отдежурить всего какой-нибудь месяц и
ехать в Едо, а теперь он, по милости нашей, сидит полтора года, и Бог знает, сколько времени еще просидит!