Неточные совпадения
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими
глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной
было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими
глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он
был везде по три раза.
На эти случаи, кажется,
есть особые
глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто человек не только
глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
Цвет
глаз и волос до бесконечности разнообразен:
есть совершенные брюнетки, то
есть с черными как смоль волосами и
глазами, и в то же время с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое лицо, и, наконец, те нежные лица — фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединою шеей, с неуловимою грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как стекло, и лучистых
глазах.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в
глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на
глазу Мотыгина уже пожелтело.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало
быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные
глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
На одной вилле, за стеной, на балконе, я видел прекрасную женскую головку; она глядела на дорогу, но так гордо, с таким холодным достоинством, что неловко и нескромно
было смотреть на нее долго. Голубые
глаза, льняные волосы: должно
быть, мисс или леди, но никак не синьора.
Во всю дорогу в
глазах была та же картина, которую вытеснят из памяти только такие же, если
будут впереди.
Она
была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с большими черными
глазами и с косой, которая, не укладываясь на голове, падала на шею, — словом, как на картинах пишут римлянок.
По крайней мере со мной, а с вами, конечно, и подавно, всегда так
было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда
глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно, падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Для северного
глаза все
было поразительно: обожженные утесы и безмолвие пустыни, грозная безжизненность от избытка солнца и недостатка влаги и эти пальмы, вросшие в песок и безнаказанно подставляющие вечную зелень под 40° жара.
Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь на минуту от нестерпимого блеска неба, моря; от меди на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет
глаз своей белизной. Скоро обедать; а что
будет за обедом? Кстати, Тихменев на вахте: спросить его.
Долго станете вглядываться и кончите тем, что, с наступлением вечера, взгляд ваш
будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и
будете почасту и подолгу покоить на нем ваши
глаза.
Она
была прекрасного роста, с прекрасной талией, с прекрасными
глазами и предурными руками — прекрасная девушка!
Напрасно, однако ж, я
глазами искал этих лесов: они растут по морским берегам, а внутри, начиная от самого мыса и до границ колонии, то
есть верст на тысячу, почва покрыта мелкими кустами на песчаной почве да искусственно возделанными садами около ферм, а за границами, кроме редких оазисов, и этого нет.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая дева, и еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей
была синева около
глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Напрасно вы
будете искать
глазами черного народонаселения как граждан в городах.
Мы все поднимались, но это заметно
было для
глаз и почти вовсе незаметно для лошадей — так дорога идет раскидисто и отлого; лошади не переставали бежать легкой рысью.
Я обогнул утес, и на широкой его площадке
глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором, — это тюрьма. По валу и на дворе ходили часовые, с заряженными ружьями, и не спускали
глаз с арестантов, которые, с скованными ногами, сидели и стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут
были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих товарищей.
Там молодой, черный как деготь, негр, лет двадцати и красавец собой, то
есть с крутыми щеками, выпуклым лбом и висками, толстогубый, с добрым выражением в
глазах, прекрасно сложенный, накрывал на стол.
Здесь Бен показал себя и живым собеседником: он
пел своим фальцетто шотландские и английские песни на весь Устер, так что я видел сквозь жалюзи множество
глаз, смотревших с улицы на наш пир.
Глаза у ней закрылись, мелкие и частые зубы
были наруже.
Здесь пока, до начала горы, растительность
была скудная, и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми
глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
Мы часа два наслаждались волшебным вечером и неохотно, медленно, почти ощупью, пошли к берегу.
Был отлив, и шлюпки наши очутились на мели. Мы долго шли по плотине и, не спуская
глаз с чудесного берега, долго плыли по рейду.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и
елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета.
Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
Луна светила им прямо в лицо: одна
была старуха, другая лет пятнадцати, бледная, с черными, хотя узенькими, но прекрасными
глазами; волосы прикреплены на затылке серебряной булавкой.
Может
быть, опасение за торговую нерасчетливость какого-нибудь Джердина и справедливо, но зато обладание Гонконгом, пушки, свой рейд — все это у порога Китая, обеспечивает англичанам торговлю с Китаем навсегда, и этот островок
будет, кажется, вечным бельмом на
глазу китайского правительства.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы
были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не
было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными
глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Окна в каюте
были отворены настежь, и море
было пред моими
глазами во всей своей дикой красе.
У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли, но никто не говорил об этом и некогда
было: надо
было действовать — и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими
глазами, он летал всюду, где ветер оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след.
Мы отдохнули, но еще не совсем. Налети опять такая же буря — и поручиться нельзя, что
будет. Все
глаза устремлены на мачту и ванты.
«Где жилье?» — спросил я, напрасно ища
глазами хижины, кровли, человека или хоть животное. Ничего не видать; но наши
были уже на берегу. Вон в этой бухточке
есть хижина, вон в той две да за горой несколько избушек.
По горам, в лесу, огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно
было, что везде расставлены люди, что на нас смотрели тысячи
глаз, сторожили каждое движение.
Вам, может
быть, покажется странно, что я вхожу в подробности о деле, которое, в
глазах многих, привыкших считать безусловно Китай и Японию за одно, не подлежит сомнению.
Не подумайте, чтоб там поразила нас какая-нибудь нелепая пестрота, от которой
глазам больно, груды ярких тканей, драгоценных камней, ковров, арабески — все, что называют восточною роскошью, — нет, этого ничего не
было. Напротив, все просто, скромно, даже бедно, но все странно, ново: что шаг, то небывалое для нас.
Мы не верили
глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города, ничего не
было: пустой берег, маленькие деревушки да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив, все те же дрянные батареи да какие-то низенькие и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие большие лодки. И все завешено: и домы, и лодки, и улицы, а народ, которому бы очень не мешало завеситься, ходит уж чересчур нараспашку.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив
глаза, начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не
было ни губ, ни языка, ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе, с своей улыбкой, с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун, ни больше ни меньше, как gestorben — умер!
Так японцам не удалось и это крайнее средство, то
есть объявление о смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно
быть, в самом деле японскому
глазу больно видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, адмирал уйдет, они ответ пришлют года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок.
Слышишь и какие-то, будто посторонние, примешивающиеся тут же голоса, или мелькнет в
глаза мгновенный блеск не то отдаленного пушечного выстрела, не то блуждающего по горам огонька: или это только так, призраки, являющиеся в те мгновения, когда в организме
есть ослабление, расстроенность…
Мы с любопытством смотрели на все: я искал
глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно — она все стоит: мы
были на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги, сидел на улице, зажмурив
глаза, а жена чесала ему седую косу. Другие у лавок
ели, брились.
И лошадь
была тут, которой я опять не заметил, и норимоны, и старик с сонными
глазами, и толпа переводчиков, и баниосы.
Мы так и впились в него
глазами: старик очаровал нас с первого раза; такие старички
есть везде, у всех наций.
Когда он сам начинал говорить и говорил долго, он весь
был в своей мысли, и тогда в
глазах прямо светился ум.
Зачем употреблять вам все руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов — и вы
будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а как они
будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили мне, на которые у нас
глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
Адмирал предложил тост: «За успешный ход наших дел!» Кавадзи, после бокала шампанского и трех рюмок наливки, положил голову на стол, пробыл так с минуту, потом отряхнул хмель, как сон от
глаз, и быстро спросил: «Когда он
будет иметь удовольствие угощать адмирала и нас в последний раз у себя?» — «Когда угодно, лишь бы это не сделало ему много хлопот», — отвечено ему.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим, не в Охотское ли море, то
есть не скажем ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, — сказали им, — в Охотском море — льды, туда нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал
глаза, закусывал губы: на него смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы идем в Едо!
Женщины, то
есть тагалки, гораздо лучше мужчин: лица у них правильнее,
глаза смотрят живее, в чертах больше смышлености, лукавства, игры, как оно и должно
быть.
У этого китайца
были светло-русые волосы, голубые или, по крайней мере, серые
глаза, белое или, скорее, красноватое лицо, начиная с носа, совершенно как у европейца.
У одной только и
есть, что голова, а рот такой, что комар не пролезет; у другой одно брюхо, третья вся состоит из спины, четвертая в каких-то шипах, у иной
глаза посреди тела, в равном расстоянии от хвоста и рта; другую примешь с первого взгляда за кожаный портмоне и т. д.