Неточные совпадения
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому,
стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим.
Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями:
дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
Плавание
становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест. У меня уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько
дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я
стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Даже пресную воду
стали выдавать по порциям: сначала по две, потом по одной кружке в
день на человека, только для питья.
Скучное
дело качка; все недовольны; нельзя как следует читать, писать, спать; видны также бледные, страдальческие лица. Порядок
дня и ночи нарушен, кроме собственно морского порядка, который, напротив, усугублен. Но зато обед, ужин и чай
становятся как будто посторонним
делом. Занятия, беседы нет… Просто нет житья!
Мы остановились здесь только затем, чтоб взять живых быков и зелени, поэтому и решено было на якорь не
становиться, а держаться на парусах в течение
дня; следовательно, остановка предполагалась кратковременная, и мы поспешили воспользоваться ею.
Бог с вами: типун бы вам на язык — на якорь
становимся!» В самом
деле скомандовали: «Из бухты вон!», потом: «Отдай якорь!» Раздался минутный гром рванувшейся цепи, фрегат дрогнул и остановился.
Добрый Посьет
стал уверять, что он ясно видел мою хитрость, а барон молчал и только на другой
день сознался, что вчера он готов был драться со мной.
Ему также все равно, где ни быть: придут ли в прекрасный порт или
станут на якорь у бесплодной скалы; гуляет ли он на берегу или смотрит на корабле за работами — он или делает
дело, тогда молчит и делает комическое лицо, или поет и хохочет.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько
дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и
стал пристально рассматривать.
Многие похудели от бессонницы, от усиленной работы и бродили как будто на другой
день оргии. И теперь вспомнишь, как накренило один раз фрегат, так
станет больно, будто вспомнишь какую-то обиду. Сердце хранит долго злую память о таких минутах!
Но
дело в том, что эту провизию иногда есть нельзя: продавцы употребляют во зло доверенность покупателей; а поверить их нельзя: не
станешь вскрывать каждый наглухо закупоренный и залитый свинцом ящик.
Когда дошло
дело до вопроса: зачем они приехали, один переводчик, толстый и рябой, по имени Льода,
стал перед гокейнсами, низко поклонился и, оставшись в наклоненном положении, передал наш вопрос.
Промахнувшись раз, японцы
стали слишком осторожны: адмирал сказал, что, в ожидании ответа из Едо об отведении нам места, надо свезти пока на пустой, лежащий близ нас, камень хронометры для поверки. Об этом вскользь сказали японцам: что же они? на другой
день на камне воткнули дерево, чтоб сделать камень похожим на берег, на который мы обещали не съезжать. Фарсеры!
Вдруг, когда он
стал объяснять, почему скоро нельзя получить ответа из Едо, приводя, между причинами, расстояние, адмирал сделал ему самый простой и естественный вопрос: «А если мы сами пойдем в Едо морем на своих судах:
дело значительно ускорится?
Весь
день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам
стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим
стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем
дело, в надежде, что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Вспомните наши ясно-прохладные осенние
дни, когда, где-нибудь в роще или длинной аллее сада, гуляешь по устланным увядшими листьями дорожкам; когда в тени так свежо, а чуть выйдешь на солнышко, вдруг осветит и огреет оно, как летом, даже
станет жарко; но лишь распахнешься, от севера понесется такой пронзительный и приятный ветерок, что надо закрыться.
Адмирал, между прочим, приказал прибавить в письме, что «это событие случилось до получения первых наших бумаг и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного с губернатором и т. п.,
стало быть, не помешает и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных
дел в такой большой империи остановиться не может, несмотря ни на какие обстоятельства.
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города.
Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то. В самом
деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.
Третий, пятый, десятый и так далее
дни текли однообразно. Мы читали, гуляли, рассеянно слушали пальбу инсургентов и империалистов, обедали три раза в
день, переделали все свои
дела, отправили почту, и, между прочим, адмирал отправил курьером в Петербург лейтенанта Кроуна с донесениями, образчиками товаров и прочими результатами нашего путешествия до сих мест.
Стало скучно. «Куда бы нибудь в другое место пора! — твердили мы. — Всех здесь знаем, и все знают нас. Со всеми кланяемся и разговариваем».
Бог знает, когда бы кончился этот разговор, если б баниосам не подали наливки и не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут не чрез три
дня, как ошибкой сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять
дней надо считать с 8-го или 9-го декабря… Им не дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они не приедут, то мы уйдем». Они
стали торговаться, упрашивать подождать только до их приезда, «а там делайте, как хотите», — прибавили они.
На последнее полномочные сказали, что дадут знать о салюте за
день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то будет переполох у них! Все остальное будет по-прежнему, то есть суда расцветятся флагами, люди
станут по реям и — так далее.
В Японии, напротив, еще до сих пор скоро
дела не делаются и не любят даже тех, кто имеет эту слабость. От наших судов до Нагасаки три добрые четверти часа езды. Японцы часто к нам ездят: ну что бы пригласить нас
стать у города, чтоб самим не терять по-пустому время на переезды? Нельзя. Почему? Надо спросить у верховного совета, верховный совет спросит у сиогуна, а тот пошлет к микадо.
20 января нашего стиля обещались опять быть и сами полномочные, и были. Приехав, они сказали, что ехали на фрегат с большим удовольствием. Им подали чаю, потом адмирал
стал говорить о
делах.
Третьего
дня он
стал было сниматься с якоря и сел на мель.
Утром уже на другой
день, 11-го марта, мы вошли в бухту Пио-Квинто северным входом и
стали за островком того же имени, защищающим рейд.
Третьего
дня вечером корейцы собрались толпой на скале, около которой один из наших измерял глубину, и
стали кидать каменья в шлюпку.
За Гомером
дела никогда не
станет.
«Что нового?» — спросил я Фаддеева, который пришел будить меня. «Сейчас на якорь будем
становиться, — сказал он, — канат велено доставать». В самом
деле, я услышал приятный для утомленного путешественника звук: грохотанье доставаемого из трюма якорного каната.
Только по отъезде третьей партии, то есть на четвертый
день,
стали мы поговаривать, как нам ехать, что взять с собой и проч.
«Дай хоть целковый в
день, ни за что пахать не
станет».
Если каждый
день будут проезжие, тогда будет и трактир; если явятся требования на меха, тогда не все будут отсылать вверх, а
станут торговать и здесь.
На другой
день, около полудня, ветер
стал стихать: начали сниматься с якоря — и только что второй якорь «встал» (со
дна) и поставлены были марселя (паруса), как раздался крик вахтенного: «Дрейфует!» («Тащит!»).
Вот тут и началась опасность. Ветер немного засвежел, и помню я, как фрегат
стало бить об
дно. Сначала было два-три довольно легких удара. Затем так треснуло, что затрещали шлюпки на боканцах и марсы (балконы на мачтах). Все бывшие в каютах выскочили в тревоге, а тут еще удар, еще и еще. Потонуть было трудно: оба берега в какой-нибудь версте; местами, на отмелях, вода была по пояс человеку.
Потом
стало ворочать его то в одну, то в другую сторону с такой быстротой, что в тридцать минут, по словам рапорта, было сделано им сорок два оборота! Наконец начало бить фрегат, по причине переменной прибыли и убыли воды, об
дно, о свои якоря и класть то на один, то на другой бок. И когда во второй раз положило — он оставался в этом положении с минуту…
В последние недели плавания все средства истощились: по три раза в
день пили чай и ели по горсти пшена — и только. Достали было однажды кусок сушеного оленьего мяса, но несвежего, с червями. Сначала поусумнились есть, но потом подумали хорошенько, вычистили его, вымыли и… «
стали кушать», «для примера, между прочим, матросам», — прибавил К. Н. Посьет, рассказывавший мне об этом странствии. «Полно, так ли, — думал я, слушая, — для примера ли; не по пословице ли: голод не тетка?»