Неточные совпадения
Я
сделал шаг и остановился в недоумении, в огорчении: как, и под
этим небом, среди ярко блещущих красок моря зелени… стояли три знакомые образа в черном платье, в круглых шляпах!
Я старался составить себе идею о том, что
это за работа, глядя, что
делают, но ничего не уразумел:
делали все то же, что вчера, что, вероятно, будут
делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Я вздохнул: только
это и оставалось мне
сделать при мысли, что я еще два месяца буду ходить, как ребенок, держась за юбку няньки.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление
сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются
этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
«Ну, нечего
делать: le devoir avant tout, — сказал я, — я не думал, что
это так строго».
Теперь вижу, что
этого сделать не в состоянии, и потому посылаю
эти письма без перемены, как они есть.
В тавернах, в театрах — везде пристально смотрю, как и что
делают, как веселятся, едят, пьют; слежу за мимикой, ловлю
эти неуловимые звуки языка, которым волей-неволей должен объясняться с грехом пополам, благословляя судьбу, что когда-то учился ему: иначе хоть не заглядывай в Англию.
Но при
этом не забудьте взять от купца счет с распиской в получении денег, — так мне советовали
делать; да и купцы, не дожидаясь требования, сами торопятся дать счет.
И везде, во всех
этих учреждениях, волнуется толпа зрителей; подумаешь, что англичанам нечего больше
делать, как ходить и смотреть достопримечательности.
Только по итогам
сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в
этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Французы и здесь выказывают неприятные черты своего характера: они нахальны и грубоваты. Слуга-француз протянет руку за шиллингом, едва скажет «merci», и тут же не поднимет уроненного платка, не подаст пальто. Англичанин все
это сделает.
Этого я не видал: я не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по тому, что англичанин, когда хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас к себе, в свое святилище, обедать: больше уж он
сделать не в состоянии.
Однажды в Портсмуте он прибежал ко мне, сияя от радости и сдерживая смех. «Чему ты радуешься?» — спросил я. «Мотыгин… Мотыгин…» — твердил он, смеясь. (Мотыгин —
это друг его, худощавый, рябой матрос.) «Ну, что ж Мотыгин?» — «С берега воротился…» — «Ну?» — «Позови его, ваше высокоблагородие, да спроси, что он
делал на берегу?» Но я забыл об
этом и вечером встретил Мотыгина с синим пятном около глаз. «Что с тобой? отчего пятно?» — спросил я. Матросы захохотали; пуще всех радовался Фаддеев.
За
этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что
делать.
И Фаддеев все
это сделал еще в Портсмуте, при переселении с «Кемпердоуна» на фрегат.
Когда судно катится с вершины волны к ее подножию и переходит на другую волну, оно
делает такой размах, что, кажется, сейчас рассыплется вдребезги; но когда убедишься, что
этого не случится, тогда делается скучно, досадно, досада превращается в озлобление, а потом в уныние.
Небо и море серые. А ведь
это уж испанское небо! Мы были в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы так были заняты, что и не заметили, как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего
делать, любил уноситься мысленно на берега, мимо которых мы шли и которых не видали.
«А!
это вы, милый мой сосед?» — «Что вы
делаете?» — спросил он.
Что там наверху?» — «Господи! как тепло, хорошо ходить-то по палубе: мы все сапоги сняли», — отвечал он с своим равнодушием, не спрашивая ни себя, ни меня и никого другого об
этом внезапном тепле в январе, не
делая никаких сближений, не задавая себе задач…
Десерт состоял из апельсинов, варенья, бананов, гранат; еще были тут называемые по-английски кастард-эппльз (custard apples) плоды, похожие видом и на грушу, и на яблоко, с белым мясом, с черными семенами. И
эти были неспелые. Хозяева просили нас взять по нескольку плодов с собой и подержать их дня три-четыре и тогда уже есть. Мы так и
сделали.
«Что же
это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним
делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море
это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что
это за житье — никогда не солги!
Один из новейших путешественников, Бельчер, кажется, первый заметил, что нет причины держаться ближе Америки, особенно когда идут к мысу Доброй Надежды или в Австралию, что
это удлиняет только путь, тем более что зюйд-остовый пассат и без того относит суда далеко к Америке и заставляет
делать значительный угол.
Так дождались мы масленицы и провели ее довольно вяло, хотя Петр Александрович
делал все, чтобы чем-нибудь напомнить
этот веселый момент русской жизни.
Мы, не зная, каково
это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг,
делал гримасу, как будто говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Я думал, что Гершель здесь
делал свои знаменитые наблюдения над луной и двойными звездами, но нам сказали, что его обсерватория была устроена в местечке Винберг, близ Констанской горы, а
эта принадлежит правительству.
На
эти вопросы пока нет ответа — так мало еще европейцы
сделали успеха в цивилизации страны, или, лучше сказать, так мало страна покоряется соединенным усилиям ума, воли и оружия.
Англичане, по примеру других своих колоний, освободили черных от рабства, несмотря на то что
это повело за собой вражду голландских фермеров и что земледелие много пострадало тогда, и страдает еще до сих пор, от уменьшения рук. До 30 000 черных невольников обработывали землю, но
сделать их добровольными земледельцами не удалось: они работают только для удовлетворения крайних своих потребностей и затем уже ничего не
делают.
Он уговаривал их сблизиться с европейцами, слушать учение миссионеров, учиться по-английски, заниматься ремеслами, торговать честно, привыкать к употреблению монеты, доказывая им, что все
это, и одно только
это, то есть цивилизация,
делает белых счастливыми, добрыми, богатыми и сильными.
К сожалению, он чересчур много надеялся на верность черных: и дружественные племена, и учрежденная им полиция из кафров, и, наконец, мирные готтентоты — все
это обманывало его, выведывало о числе английских войск и передавало своим одноплеменникам, а те
делали засады в таких местах, где английские отряды погибали без всякой пользы.
Это что-то вроде крепкого, кисловатого яблока, с терпкостью, от которой вяжет во рту; его есть нельзя; из него
делают варенье и т. п.
У окон и дверей висели плотные шелковые драпри из материй, каких не
делают нынче; чистота была неимоверная: жаль было ступать ногами по
этим лакированным полам.
«Что
это вы
делаете? зачем ее гоните?» — спросил я.
— «Да куда
это с
этих пор?» — «Визиты
делать».
«Что
это у вас за запах такой?» — «Да вон, — говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего
сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны».
«А что ж с
этой лошадью станешь
делать?» — спросил я.
Наконец пора было уходить. Сейоло подал нам руку и ласково кивнул головой. Я взял у него портрет и отдал жене его,
делая ей знак, что оставляю его ей в подарок. Она, по-видимому, была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала нам головой. И ему понравилось
это. Он, от удовольствия, привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
Там были все наши. Но что
это они
делают? По поляне текла та же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы. Трое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались по лесу.
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко смотрели на
эту толпу, не зная, что им
делать. Их тут нечаянно застали:
это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
Мы шутя
делали предположения: не пираты ли
это, которые подосланы своею шайкою выведать, какого рода судно идет, сколько на нем людей и оружия, чтоб потом решить, напасть на него или нет.
Людей, как
это они всегда
делают, отвели на один из Зондских островов в плен, а судно утопили.
От нечего
делать я оглядывал стены и вдруг вижу: над дверью что-то ползет, дальше на потолке тоже, над моей головой, кругом по стенам, в углах — везде. «Что
это?» — спросил я слугу-португальца. Он отвечал мне что-то — я не понял. Я подошел ближе и разглядел, что
это ящерицы, вершка в полтора и два величиной. Они полезны в домах, потому что истребляют насекомых.
Какую роль играет
этот орех здесь, в тропических широтах! Его едят и люди, и животные; сок его пьют; из ядра
делают масло, составляющее одну из главных статей торговли в Китае, на Сандвичевых островах и в многих других местах; из древесины строят домы, листьями кроют их, из чашек ореха
делают посуду.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь)
делали все
это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях, ходили по своим великолепным площадям ощупью, в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить, то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Задача всемирной торговли и состоит в том, чтоб удешевить
эти предметы,
сделать доступными везде и всюду те средства и удобства, к которым человек привык у себя дома.
Прогресс
сделал уже много побед. Прочтите описание кругосветного путешествия, совершенного пятьдесят лет назад. Что
это было? — пытка!
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с
этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что
делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от
этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Надоело нам лавировать,
делая от восьми до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько к югу, в надежде встретить там другой ветер и, между прочим, зайти на маленькие острова Баши, лежащие к югу от Формозы, посмотреть, что
это такое, запастись зеленью, фруктами и тому подобным.
Иной
делает догадки: «Тихо, тихо, — говорит, — а потом, видно, хватит опять!» В
эту минуту учат ружейной пальбе: стукотня такая, что в ушах трещит.
Другой, также от нечего
делать, пророчит: «Завтра будет перемена, ветер: горизонт облачен». Всем до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст в час; я слышал
это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто идти. Я не пошел: нога не совсем была здорова, и я сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане
делают из него poп-poп, я спросил каначку, что
это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.