Неточные совпадения
Из этого видно, что у
всех, кто не бывал на море, были
еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Мысль ехать, как хмель, туманила голову, и я беспечно и шутливо отвечал на
все предсказания и предостережения, пока
еще событие было далеко.
Три раза ездил я в Кронштадт, и
все что-нибудь было
еще не готово.
Я немного приостановился жевать при мысли, что подо мной уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту
вся «авральная работа» сосредоточена на том, чтобы подложить
еще пудов триста.
Потом, вникая в устройство судна, в историю
всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти
всех своих членов и частей, он
еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Теперь
еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения:
все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Я в памяти своей никак не мог сжать в один узел
всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже
еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще
всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает
все для вас,
всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив,
еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это
все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим
еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Но
все приведено в порядок: сапог
еще с вечера затащила в угол под диван Мимишка, а панталоны оказались висящими на дровах, где второпях забыл их Егорка, чистивший платье и внезапно приглашенный товарищами участвовать в рыбной ловле.
Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да
всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой
еще отцом в дом и там воспитанной.
Если
еще при попутном ветре, так это значит мчаться во
весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой, а там за книгой, и забыли про океан… да не то что про океан, а забыли и о фрегате.
И Фаддеев
все это сделал
еще в Портсмуте, при переселении с «Кемпердоуна» на фрегат.
Еще с вечера начали брать рифы: один, два, а потом
все четыре.
«Поди к вахтенному, — сказал рассыльный, —
всех требуют!» Фаддеев сделался очень серьезен и пошел, а по возвращении был
еще серьезнее.
— Дайте пройти Бискайскую бухту — вот и будет вам тепло! Да погодите
еще, и тепло наскучит: будете вздыхать о холоде. Что вы
все сидите? Пойдемте.
Привезли апельсинов,
еще чего-то; приехала прачка, трактирщица;
все совали нам в руки свои адресы, и я опустил в карман своего пальто
еще две карточки, к дюжинам прочих, приобретенных в Англии.
Я не торопился на гору: мне
еще ново было
все в городе, где на
всем лежит яркий, южный колорит.
Еще досаднее, что они носятся с своею гордостью как курица с яйцом и кудахтают на
весь мир о своих успехах; наконец,
еще более досадно, что они не всегда разборчивы в средствах к приобретению прав на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции; а где это не в ходу, так вспоминают средневековый фаустрехт —
все это досадно из рук вон.
Он живо напомнил мне сцену из «Фенеллы»: такая же толпа мужчин и женщин, пестро одетых, да
еще, вдобавок, были тут негры, монахи;
все это покупает и продает.
Я не обогнул
еще и четверти, а между тем мне захотелось уже побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг
все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве; из огромной колесницы уже сложился стан исполинской женщины; плеча
еще целы, а бока уже отпали, и вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает
все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
Смотрите вы на
все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня
еще ребенком сюда и шептало...
Там явились
все только наши да
еще служащий в Ост-Индии английский военный доктор Whetherhead. На столе стояло более десяти покрытых серебряных блюд, по обычаю англичан, и чего тут не было! Я сел на конце; передо мной поставили суп, и мне пришлось хозяйничать.
Перед одним кусок баранины, там телятина, и почти
все au naturel, как и любят англичане, жаркое, рыба, зелень и
еще карри, подаваемое ежедневно везде, начиная с мыса Доброй Надежды до Китая, особенно в Индии; это говядина или другое мясо, иногда курица, дичь, наконец, даже раки и особенно шримсы, изрезанные мелкими кусочками и сваренные с едким соусом, который составляется из десяти или более индийских перцев.
Тут
еще дали кому кофе, кому чаю и записали на каждого за
все съеденное и выпитое, кроме вина, по четыре шиллинга: это за обед.
Было
всего 9 часов — какой же
еще завтрак?
Я припоминал
все, что читал
еще у Вальяна о мысе и о других: описание песков, зноя, сражений со львами, о фермерах, и не верилось мне, что я еду по тем самым местам, что я в 10 000 милях от отечества.
Голландцы продолжали распространяться внутрь, не встречая препятствий, потому что кафры, кочуя по пустым пространствам, не успели
еще сосредоточиться в одном месте. Им даже нравилось соседство голландцев, у которых они могли воровать скот, по наклонности своей к грабежу и к скотоводству как к промыслу, свойственному
всем кочующим народам.
Событие весьма важное, которое обеспечивает колонии почти независимость и могущественное покровительство Британии. Это событие
еще не состоялось вполне; проект представлен в парламент и, конечно, будет утвержден, ибо, вероятно,
все приготовления к этому делались с одобрения английского правительства.
— «Да разве ты знаешь
всех лошадей?» — «О уеs! — с улыбкою отвечал он, — десятка два я продал сюда и
еще больше покупал здесь.
Бен высокого роста, сложен плотно и сильно; ходит много, шагает крупно и твердо, как слон, в гору ли, под гору ли —
все равно. Ест много, как рабочий, пьет
еще больше; с лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке, поет так, что мы хором не могли перекричать его.
Рано утром
все уже было на ногах, а я
еще все спал.
— «Потом
еще куда? — перебил я, — и
все в один день!» Но Посьет заказал верховых лошадей и велел заложить наши экипажи.
Он
еще ждет народонаселения, как и
вся колония.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и
все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на
всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да
еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
От него уходят, намекают ему, что пора домой, шепчутся, а он
все сидит, особенно если
еще выпьет.
Я думал, что он хочет показать нам
весь Паарль, а оказалось, что ему хотелось только посмотреть, ходит ли
еще на лугу лошадь, которая его так озадачила в первый проезд.
Да
еще сын Вандика, мальчик лет шести, которого он взял так, прокататься, долгом считал высовывать голову во
все отверстия, сделанные в покрышке экипажа для воздуха, и в одно из них высунулся так неосторожно, что выпал вон, и прямо носом.
Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось
все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он не был в Капштате и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать, и дня через два, с тем же Вандиком, который был
еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со
всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно
еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
«Good bye!» — прощались мы печально на крыльце с старухой Вельч, с Каролиной. Ричард, Алиса, корявый слуга и малаец-повар —
все вышли проводить и взять обычную дань с путешественников — по нескольку шиллингов. Дорогой встретили доктора, верхом, с женой, и на вопрос его, совсем ли мы уезжаем: «Нет», — обманул я его, чтоб не выговаривать
еще раз «good bye», которое звучит не веселей нашего «прощай».
«Я
всю возьму, — сказал я, — да и то мало, дайте
еще».
— Да нет, господа, я прежде
всех увидал его; вы
еще там, в деревне, были, а я… Постойте, я
все видел, я
все расскажу по порядку.
К этому
еще прибавьте кокосовое масло, табак и опиум — от
всего этого теряешься.
Сингапур — один из всемирных рынков, куда пока
еще стекается
все, что нужно и не нужно, что полезно и вредно человеку. Здесь необходимые ткани и хлеб, отрава и целебные травы. Немцы, французы, англичане, американцы, армяне, персияне, индусы, китайцы —
все приехало продать и купить: других потребностей и целей здесь нет. Роскошь посылает сюда за тонкими ядами и пряностями, а комфорт шлет платье, белье, кожи, вино, заводит дороги, домы, прорубается в глушь…
Еще слово: что было недоступною роскошью для немногих, то, благодаря цивилизации, делается доступным для
всех: на севере ананас стоит пять-десять рублей, здесь — грош: задача цивилизации — быстро переносить его на север и вогнать в пятак, чтобы вы и я лакомились им.
Между идолами стоит Будда, с своими двумя прислужниками, и какая-то богиня,
еще два другие идола —
все с чудовищно-безобразными лицами.
Когда мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во
все четыре угла, как будто отыскивая
еще пятого, чтоб спрятаться; но когда мы уходили прочь, он бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями в дверь, клевал ее — словом, так и просился, по характеру, в басни Крылова.
Мы стали сбираться домой, обошли
еще раз
все комнаты, вышли на идущие кругом дома галереи: что за виды! какой пламенный закат! какой пожар на горизонте! в какие краски оделись эти деревья и цветы! как жарко дышат они!