Неточные совпадения
«
Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там,
как солнце село, так затушат все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня
какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а
вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и
как?
Я перезнакомился со всеми, и
вот с тех пор до сей минуты —
как дома.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте в каюту, то опять наверх. — Виден,
вот,
вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь,
как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься!
Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу,
как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?..
Глядя,
как англичане возятся с своим умершим дюком
вот уж третью неделю, кажется, что они высидели и эту редкость.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются
как каменный уголь, так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что
вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Вот две служанки суетятся и бегают около меня,
как две почтовые лошади, и убийственно,
как сороки, на каждое мое слово твердят: «Yes, sir, no, sir».
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь
какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
За этим некуда уже тратить денег, только
вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки,
как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать.
И
вот к концу года выходит вовсе не тот счет в деньгах,
какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб был еще на корню…
Вот милях в трех белеет стройная,
как стан женщины, башня Эддистонского маяка.
Вот, пожалуй…» Но меня потянуло по совершенно отвесной покатости пола, и я побежал в угол,
как давно не бегал.
«
Как все?» Гляжу: в самом деле — все,
вот курица с рисом,
вот горячий паштет,
вот жареная баранина — вместе в одной тарелке, и все прикрыто вафлей.
Но
вот в самом деле мы еще далеко были от берега, а на нас повеяло теплым, пахучим воздухом, смесью ананасов, гвоздики,
как мне казалось, и еще чего-то.
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и
вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же,
как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный.
Вот наконец я вижу и синее море,
какого вы не видали никогда.
И
вот морская даль, под этими синими и ясными небесами, оглашается звуками русской песни, исполненной неистового веселья, Бог знает от
каких радостей, и сопровождаемой исступленной пляской, или послышатся столь известные вам, хватающие за сердце стоны и вопли от каких-то старинных, исторических, давно забытых страданий.
Но
вот луна: она не тускла, не бледна, не задумчива, не туманна,
как у нас, а чиста, прозрачна,
как хрусталь, гордо сияет белым блеском и не воспета,
как у нас, поэтами, следовательно, девственна.
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга, а лица у них сохраняют такое спокойствие,
какого в подобных случаях не может быть даже у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм такого изображения.
Вот что: из темной комнаты буфета в светлые сени выходило большое окно; в нем,
как в рамке, вставлена была прекрасная картинка: хорошенькая девушка, родственница m-rs Welch, Кэролейн, то есть Каролина, та самая, которую мы встретили на лестнице.
Вот вы видите,
как теперь жарко; представьте, что в Индии такая зима; про лето нечего и говорить; а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
Вот гора и на ней три рытвины,
как три ветви, идут в разные стороны, а между рытвинами значительный горб — это задача.
Вот только и хорошо, когда война,
как теперь».
«В городе, — отвечал он, — да
вот не вижу улицы, не знаю,
как проехать к отелю».
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил,
как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж
вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Они не знали, куда деться от жара, и велели мальчишке-китайцу махать привешенным к потолку, во всю длину столовой, исполинским веером. Это просто широкий кусок полотна с кисейной бахромой; от него к дверям протянуты снурки, за которые слуга дергает и освежает комнату. Но, глядя на эту затею, не можешь отделаться от мысли, что это — искусственная, временная прохлада, что
вот только перестанет слуга дергать за веревку, сейчас на вас опять
как будто наденут в бане шубу.
— «
Как ты спросишь?» — «А
вот возьму в руку вещь да и спрошу: омач?
Но
вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три,
как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя,
как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А!
вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же
как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей,
какую японцы зажгли из страха, что
вот сейчас, того гляди, гости нападут на них.
Он ведет их толпой, или колонией,
как он называет, из-за Каспийского моря, через всю Азию в Китай, и оттуда в Японию, прямо так,
как они есть, с готовым языком, нравами, обычаями, чуть не с узелком под мышкой, в котором были завязаны
вот эти нынешние их кофты с гербами и юбки.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите,
какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том,
как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да
вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Вот целые ряды в большой комнате;
вот две массивные фигуры седых стариков посажены в маленьком проходе,
как фарфоровые куклы; далее тянутся опять длинные шеренги.
«
Вот еще заметь эти две звезды и помни,
как их зовут:
вот эту Венера, а ту Юпитер».
Вот я на днях сказал ему, что «видел,
как японец один поворачивает пушку, а вас тут, — прибавил я, — десятеро, возитесь около одной пушки и насилу двигаете ее».
Ждем судов наших и начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати в сутки, а шкуна?
Вот уж два месяца,
как ушла; а ей сказано, чтоб долее семи недель не быть. Делают разные предположения.
Вот тебе раз!
вот тебе Едо! У нас
как гора с плеч! Идти в Едо без провизии, стало быть на самое короткое время, и уйти!
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют.
Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы!
какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Вот уж четвертый день ревет крепкий NW; у нас травят канат, шкуну взяли на бакштов, то есть она держится за поданный с фрегата канат,
как дитя за платье няньки.
«
Вот сам Фог, — сказал опять Гошкевич, — он — жид!» Он,
как легавая собака дичь, чуял жидов.
— Да
вот в Россию поедем, — говорил я. —
Какие города, храмы, дворцы!
какое войско увидел бы там!
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С
какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам,
как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И
вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет,
как подадут,
как сядут — все это занимало нас.
Вот появилось ровно шесть слуг, по числу гостей, каждый с подносом, на котором лежало что-то завернутое в бумаге, рыба,
как мне казалось.
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом словом. «Попробуйте, — говорил мне вполголоса Посьет, —
как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да
вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» — говорил он с гримасой.
«А
вот, — отвечали они, указывая на окованный железом белый сундук,
какие у нас увидишь во всяком старинном купеческом доме, и на шелковый, с кистями, тут же стоящий ящик.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их. В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «
Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «
Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
— Меня, — кротко и скромно отвечал Беттельгейм (но под этой скромностью таилось, кажется, не смирение). — Потом, — продолжал он, — уж постоянно стали заходить сюда корабли христианских наций, и именно от английского правительства разрешено раз в год посылать одно военное судно, с китайской станции, на Лю-чу наблюдать,
как поступают с нами, и
вот жители кланяются теперь в пояс. Они невежественны, грязны, грубы…
«Нет, нынешней зимой…» Опять мне пришло в голову,
как в «Welch’s hotel», в Капштате, по поводу разбитого стекла, что на нас сваливают
вот этакие неисправности и говорят, что беспечность в характере русского человека: полноте, она в характере — просто человека.
Фаддеев встретил меня с раковинами. «Отстанешь ли ты от меня с этою дрянью?» — сказал я, отталкивая ящик с раковинами, который он,
как блюдо с устрицами, поставил передо мной. «Извольте посмотреть,
какие есть хорошие», — говорил он, выбирая из ящика то рогатую, то красную, то синюю с пятнами. «
Вот эта,
вот эта; а эта
какая славная!» И он сунул мне к носу. От нее запахло падалью. «Что это такое?» — «Это я чистил: улитки были, — сказал он, — да, видно, прокисли». — «Вон, вон! неси к Гошкевичу!»