Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам сидеть,
а там,
как солнце село,
так затушат все огни, — говорили другие, —
а шум, стукотня
какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо.
А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом
так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но
как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с
какою физиономией явиться в общество?
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою,
а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня,
а тот от сырости; начало этой страны относится к
такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и
как?
Такой ловкости и цепкости,
какою обладает матрос вообще,
а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками
так, что нельзя было вынуть ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
«
А это что
такое там,
как будто стрелка?.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра,
а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не
так страшно умирать,
как свидетелям смотреть на это.
А как еще хочется посмотреть и погулять в этой разумной толпе, чтоб потом перейти к невозделанной природе и к
таким же невозделанным ее детям!
Животным
так внушают правила поведения, что бык
как будто бы понимает, зачем он жиреет,
а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Светское воспитание, если оно в самом деле светское,
а не претензия только на него, не
так поверхностно,
как обыкновенно думают.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле,
а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города,
а не то
так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер,
так что тоску наведут на жену и детей,
а приказчик выйдет весь в поту из кабинета,
как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
За этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло,
а в числе гимнастических упражнений у него нет
такой штуки,
как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать.
У него было то же враждебное чувство к книгам,
как и у берегового моего слуги: оба они не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием,
а чуть неосторожно поступишь,
так, того и гляди, разорвешь.
— «Где?
как?» — «С койки сорвался: мы трое подвесились к одному крючку, крючок сорвался, мы все и упали: я ничего, и Паисов ничего, упали просто и встали,
а Шведов голову ушиб —
такой смех!
Небо и море серые.
А ведь это уж испанское небо! Мы были в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы
так были заняты, что и не заметили,
как миновали Францию,
а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего делать, любил уноситься мысленно на берега, мимо которых мы шли и которых не видали.
А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например, человек двадцать-тридцать больных лихорадкой,
так вас очень учтиво попросят не съезжать на берег и
как можно скорее удалиться.
Еще досаднее, что они носятся с своею гордостью
как курица с яйцом и кудахтают на весь мир о своих успехах; наконец, еще более досадно, что они не всегда разборчивы в средствах к приобретению прав на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции;
а где это не в ходу,
так вспоминают средневековый фаустрехт — все это досадно из рук вон.
Хороша зима!
А кто ж это порхает по кустам, поет? Не наши ли летние гостьи?
А там
какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают же
такие зимы на свете!
А все на русского человека говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут,
так он и не попросит;
а жителю юга,
как вижу теперь, и не поднесут,
а он выпьет и все-таки попросит на водку.
«Что же это?
как можно?» — закричите вы на меня… «
А что ж с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «
Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
22 января Л.
А. Попов, штурманский офицер, за утренним чаем сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом часу мы пересекли Северный тропик». — «
А я ночью озяб», — заметил я. «
Как так?» — «
Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я, или тропики. Я лежал легко одетый под самым люком,
а «ночной зефир струил эфир» прямо на меня».
По крайней мере со мной,
а с вами, конечно, и подавно, всегда
так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно, падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, —
как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты,
а небо все
такое же,
как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море,
а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый,
так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море,
какого вы не видали никогда.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей,
как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет
так же сухи, ярки цветом и
так же ничем не пахнут,
как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера,
а констанское вино
так сладко, что из рук вон.
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга,
а лица у них сохраняют
такое спокойствие,
какого в подобных случаях не может быть даже у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм
такого изображения.
Broom значит метла; дерево названо
так потому, что у него нет листьев,
а есть только тонкие и чрезвычайно длинные зеленые прутья, которые висят,
как кудри, почти до земли.
Вот вы видите,
как теперь жарко; представьте, что в Индии
такая зима; про лето нечего и говорить;
а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
В декабре 1850 г., за день до праздника Рождества Христова, кафры первые начали войну, заманив англичан в засаду, и после стычки, по обыкновению, ушли в горы. Тогда началась не война,
а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии,
а бунтовщиками,
так как они были великобританские подданные.
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно
так. До сих пор колония была не что иное,
как английская провинция, живущая по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней,
а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели за собою местные неудобства и затруднения в делах.
А дело было просто: мы ехали впереди,
а они сзади; птицы улетали,
как только приближался наш карт,
так что второй не заставал их на месте.
«
Как так: где же он учился?» — «
А нигде; он даже никуда не выезжал отсюда».
От этих искусных маневров две передние лошади идут по горбу,
а рытвина остается между ними; если же они и спускаются в нее, то
так тихо и осторожно,
как будто пасутся на лугу.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше,
а не то
так затрепещет крыльями над головами нашими большая,
как птица, черная или красная бабочка и вдруг упадет в сторону, в кусты.
Не успели мы расположиться в гостиной,
как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее,
такая же зрелая дева, и еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей была синева около глаз,
а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Только рассказал один анекдот,
как тигр таскал из-за загородки лошадей и
как однажды устроили ему в заборе
такой проход, чтоб тигр, пролезая, дернул веревку, привязанную к ружейному замку,
а дуло приходилось ему прямо в лоб.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться
так, чтобы они касались друг друга,
как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой,
а не степями, чтоб ни один клочок не пропал даром…
Раздался взрыв,
как глухой пушечный выстрел. Почва приподнялась немного под каменьями, и некоторые из них подскочили,
а другие просто покатились в сторону. Сделано было при нас несколько
таких взрывов.
Но стекло ни завтра, ни послезавтра, ни во вторичный мой приезд в Капштат вставлено не было, да и теперь, я уверен,
так же точно,
как и прежде, в него дует ветер и хлещет дождь,
а в хорошую погоду летают комары.
А это
так же обыкновенно на море,
как если б сказать на берегу: «Дождь идет, или пасмурно, ясно».
Правда, с севера в иные дни несло жаром, но не
таким, который нежит нервы,
а духотой, паром,
как из бани. Дожди иногда лились потоками, но нисколько не прохлаждали атмосферы,
а только разводили сырость и мокроту. 13-го мая мы прошли в виду необитаемого острова Рождества, похожего немного фигурой на наш Гохланд.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами,
как у нас репа и картофель, — и
какие! Я не думал, чтоб они достигали
такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку,
а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
«Индус вон! — говорил он, показывая на
такого же,
как и он сам, —
а я ислам».
Европейцы ходят…
как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего же не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила
так близка,
а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
При входе сидел претолстый китаец, одетый,
как все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой,
так что на ней едва можно ходить,
а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди,
а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был хозяин. Лавка похожа на магазины целого мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
Но… но П.
А. Тихменев не дает жить, даже в Индии и Китае,
как хочется: он
так подозрительно смотрит, когда откажешься за обедом от блюда баранины или свинины, от слоеного пирога — того и гляди обидится и спросит: «Разве дурна баранина, черств пирог?» — или патетически воскликнет, обратясь ко всем: «Посмотрите, господа: ему не нравится стол!
Иногда бросало
так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал,
как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи,
а ветер все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору,
как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть,
а воды в нем
так мало, что нельзя и рук вымыть.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого нельзя было есть. Там умеют готовить,
а тут наш Карпов как-то не
так зарезал черепаху, не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем.
А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн,
как будто были в Петербурге!
Этим фактом некоторые из моих товарищей хотели доказать ту теорию, что будто бы растительные семена или пыль разносятся на огромное расстояние ветром, оттого-де
такие маленькие острова,
как Бонин-Cима, и притом волканического происхождения, не имевшие первобытной растительности, и заросли,
а змей-де и разных гадин занести ветром не могло, оттого их и нет.
Где же Нагасаки? Города еще не видать.
А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки,
а буква н прибавляется
так, для шика,
так же
как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.