Неточные совпадения
Часто, в хлопотах, она откроет рот, чтоб приказать что-нибудь,
и вдруг остановится на полуслове, голос ей изменит, она отвернется в сторону
и оботрет, если успеет, слезу, а
не успеет,
так уронит ее в чемодан, в который сама укладывала Сашенькино белье.
— Полезь-ка,
так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него
и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он, того
и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук —
и не увидишь.
— Я
не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской
не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в
таких летах, что одни материнские угождения
не составляют счастья; да я
и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь
не спит!
Как
не увидишь петербургского житья,
так и покажется тебе, живучи здесь, что ты первый в мире;
и во всем
так, мой милый!
— А посмотри-ка сюда, — продолжала она, отворяя дверь на балкон, —
и тебе
не жаль покинуть
такой уголок?
И ты хочешь бежать от
такой благодати, еще
не знаешь куда, в омут, может быть, прости господи…
—
Так вот что! — проговорила она, наконец, уныло. — Ну, мой друг, бог с тобой! поезжай, уж если тебя
так тянет отсюда: я
не удерживаю! По крайней мере
не скажешь, что мать заедает твою молодость
и жизнь.
Скрывался от глаз только прямой путь; заметь он его,
так тогда, может быть,
и не поехал бы.
Александр был избалован, но
не испорчен домашнею жизнью. Природа
так хорошо создала его, что любовь матери
и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества. Это же самое, может быть, расшевелило в нем
и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все будет зависеть от материала, который вольешь в нее.
Там немного
таких рубашек увидишь; пожалуй,
и подменят; есть ведь этакие мерзавки, что бога
не боятся.
Их тебе до Петербурга
не понадобится,
так, сохрани боже! случай какой, чтоб
и рыли, да
не нашли.
Куда в хорошие люди пойдешь,
и надень, да
не садись зря, как ни попало, вон как твоя тетка, словно нарочно,
не сядет на пустой стул или диван, а
так и норовит плюхнуть туда, где стоит шляпа или что-нибудь
такое; намедни на тарелку с вареньем села —
такого сраму наделала!
Достигнешь там больших чинов, в знать войдешь — ведь мы
не хуже других: отец был дворянин, майор, — все-таки смиряйся перед господом богом: молись
и в счастии
и в несчастии, а
не по пословице: «Гром
не грянет, мужик
не перекрестится».
Не заводи роскоши никакой, ничего
такого, но
и не отказывай себе в чем можно; захочется полакомиться —
не скупись.
Разве что у начальника твоего или у какого-нибудь знатного да богатого вельможи разгорятся на тебя зубы
и он захочет выдать за тебя дочь — ну, тогда можно, только отпиши: я кое-как дотащусь, посмотрю, чтоб
не подсунули
так какую-нибудь, лишь бы с рук сбыть: старую девку или дрянь.
Деревенская девушка! на тебя
и не такие польстятся.
— Ну, ну, друг мой, успокойся! ведь я
так только. Послужи, воротись сюда,
и тогда что бог даст; невесты
не уйдут! Коли
не забудешь,
так и того… Ну, а…
— Да что это
не едет никто? — сказала она, — ни Марья Карповна, ни Антон Иваныч, ни священник нейдет? уж, чай, обедня кончилась! Ах, вон кто-то
и едет! кажется, Антон Иваныч…
так и есть: легок на помине.
С виду он полный, потому что у него нет ни горя, ни забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь век живет чужими горестями
и заботами; но ведь известно, что чужие горести
и заботы
не сушат нас: это
так заведено у людей.
И обед
не в обед. Тогда уж к нему даже кого-нибудь
и отправят депутатом проведать, что с ним,
не заболел ли,
не уехал ли?
И если он болен, то
и родного
не порадуют
таким участьем.
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне
и любить-то, как
не вас? Много ли у нас
таких, как вы? Вы цены себе
не знаете. Хлопот полон рот: тут
и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то
не сходимся… а как, думаю,
не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек
не молодой: чай, голову растеряет.
— Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что
не забываете нас!
И подлинно сама
не своя:
такая пустота в голове, ничего
не вижу! в горле совсем от слез перегорело. Прошу закусить: вы
и устали
и, чай, проголодались.
Но слезы на глазах
и грустная улыбка придавали ей в эту минуту
не такой прозаический интерес.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя,
так же как
и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра,
и жил там безвыездно семнадцать лет. Он
не переписывался с родными после смерти брата,
и Анна Павловна ничего
не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
— Василий! — сказал он, — когда придет мой племянник, то
не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно,
и если
не занята,
так скажи, что я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?
— Прекрасно! отдай ему. Ну, а полотно куда девать? разве
не годится ли на чехлы?..
Так спрячь полотно
и варенье спрячь — его можно есть: кажется, порядочное.
Александр
не знал, что
и подумать —
так его сразили эти отзывы.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять,
так и того… Один компанион, правда,
не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату
и поможешь там устроиться.
С кем ни встретишься — поклон да пару слов, а с кем
и не кланяешься,
так знаешь, кто он, куда
и зачем идет,
и у того в глазах написано:
и я знаю, кто вы, куда
и зачем идете.
Присутственные места —
так и видно, что присутственные места: близко без надобности никто
не подходит.
«
Так это-то называется груша у вас? — скажет он, — да у нас это
и люди
не станут есть!..»
Куда! на него едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если есть дело,
так назначают
такой час, когда
не обедают
и не ужинают, а адмиральского часу вовсе
не знают — ни водки, ни закуски.
А там, у нас, входи смело; если отобедали,
так опять для гостя станут обедать; самовар утром
и вечером
не сходит со стола, а колокольчиков
и в магазинах нет.
— Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить
и спать,
так не стоило труда ездить
так далеко: тебе
так не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое,
так объяснись…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию,
так тот привез пятьдесят тысяч
и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты
не за тем приехал.
— Попроще, как все, а
не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции
и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру
и фортуну, —
так ли?
—
Не в том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее
и лучше меня… да у тебя, кажется, натура
не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен
и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Есть
и здесь любовь
и дружба, — где нет этого добра? только
не такая, как там, у вас; со временем увидишь сам…
У вас встают
и ложатся по солнцу, едят, пьют, когда велит природа; холодно,
так наденут себе шапку с наушниками, да
и знать ничего
не хотят; светло —
так день, темно —
так ночь.
Так Александр лег спать
и старался разгадать, что за человек его дядя. Он припомнил весь разговор; многого
не понял, другому
не совсем верил.
«Нехорошо говорю! — думал он, — любовь
и дружба
не вечны?
не смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь
такой порядок? Что же Софье
и нравилось во мне особенно, как
не дар слова? А любовь ее неужели
не вечна?..
И неужели здесь в самом деле
не ужинают?»
— Что ж! если есть способности,
так он пойдет здесь… ведь
и вы
не с большего начали, а вот, слава богу…
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще
и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь?
Так?
— Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна… как я стал читать — мне
так стало нехорошо, что
и сказать нельзя! чуть
не покраснел, а уж я ли
не отвык краснеть!
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки —
так по всему телу
и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю,
так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак
не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если
не станешь им заниматься.
— У меня
не просится
и не требует, да если б
и просилось,
так я бы воздержался —
и тебе тоже советую.
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а
такой же человек, как
и все, — диктовал он, — только
не совсем похож на нас с тобой.
Любви
и дружбе тоже верит, только
не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми
и для людей, что их
так и надобно понимать
и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а
не заноситься бог знает куда.
— Не-уже-ли? — воскликнул дядя, — да как это я?
и не заметил; смотри, пожалуй, сжег
такую драгоценность… А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо…
— Право, хорошо: с нынешней почтой ты
не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет
не до того,
и,
таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.