Неточные совпадения
—
Как же это
так, маменька? собрался —
и вдруг опять! Что скажут…
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя
же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том,
как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в
таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я
и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел?
Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого
же мне
и любить-то,
как не вас? Много ли у нас
таких,
как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут
и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а
как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
«Нехорошо говорю! — думал он, — любовь
и дружба не вечны? не смеется ли надо мною дядюшка? Неужели здесь
такой порядок? Что
же Софье
и нравилось во мне особенно,
как не дар слова? А любовь ее неужели не вечна?..
И неужели здесь в самом деле не ужинают?»
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а
такой же человек,
как и все, — диктовал он, — только не совсем похож на нас с тобой.
— Я смотрю с настоящей —
и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там
и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю,
такая же дура,
как и тетушка, да еще…
Зато нынче порядочный писатель
и живет порядочно, не мерзнет
и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним
и не бегают по улицам
и не указывают на него пальцами,
как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек:
так же глядит, ходит, думает
и делает глупости,
как другие: чего ж тут смотреть?..
—
Как иногда в других —
и в математике,
и в часовщике,
и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт
так же были одарены высшей силой,
как и Шекспир, Дант
и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского,
так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть
и в том
и в другом,
так же точно,
как и не быть. Если нет его,
так ремесленник
так и называется ремесленник, а не творец,
и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему
же вы там учились?..
— Он картежник. Посадит тебя с двумя
такими же молодцами,
как сам, а те стакнутся
и оставят тебя без гроша.
—
Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая
и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь.
Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
Они пожирают взглядами бедную жертву
и как будто говорят: «Вот, когда мы истощим свежесть, здоровье, оплешивеем,
и мы женимся,
и нам достанется
такой же пышный цветок…» Ужасно!..
Если б мы жили среди полей
и лесов дремучих —
так, а то жени вот этакого молодца,
как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там
и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее
же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там
и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады
и сделает тебе того… а без состояния
так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— Отчего? Что
же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело?
и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут,
и тогда нас не потревожат
и слухи о горе
и бедах, точно
так,
как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
Он был одинаково любезен
и с матерью
и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно
так же,
как и на мать.
«А отчего
же перемена в обращении со мной? — вдруг спрашивал он себя
и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась
так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на
какие трудности: следовательно, он будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
—
Как же так? Я лет пять его знаю
и все считал порядочным человеком, да
и от кого ни послышишь — все хвалят, а ты вдруг
так уничтожил его.
— Ну
так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю
так и сажает, а для тебя,
как нарочно,
и промахнется! Положим даже, что суд божий
и попустил бы
такую неловкость
и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно
и убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на другой
же день стал рвать на себе волосы с отчаяния
и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
Оно живет своею жизнию
и так же,
как и все в человеке, имеет свою молодость
и старость.
«Ты еще все, говорит,
такой же мечтатель!» — потом вдруг переменил разговор,
как будто считая его пустяками,
и начал серьезно расспрашивать меня о моих делах, о надеждах на будущее, о карьере,
как дядюшка.
— В самом деле, бедный!
Как это достает тебя?
Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки
и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником!
Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты —
и все тут; ни до кого
и дела нет! А если к этому еще случай поважничать
и поумничать —
так и счастливы.
— А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни,
как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что
же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б
и знал за ними какие-нибудь грешки,
так промолчал бы.
На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут
же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с
таким трудом,
так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость
и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух
и нем. На него
как будто вылили ушат холодной воды.
Он
же, к несчастию,
как ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот
и воображает, что все женщины от него без ума —
так, фат!
— Экой
какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с
какой стороны ветер дует — не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы
такое было на Литейной, —
и вспомнил, что Тафаева живет там
же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж
и задаток дал. Беда грозит неминучая, если… не поможешь ты. Теперь догадался?
Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий,
как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого, кто попался; не будь меня, она полюбила бы точно
так же Суркова,
и уже начала любить: да!
как она ни защищайся — я видел! приди кто-нибудь побойчее
и поискуснее меня, она отдалась бы тому… это просто безнравственно!
«Животное! — бормотал он про себя, —
так вот
какая мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та
же скука, да еще, может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу
и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах —
и не увлеку ее».
«Что ж за важность, — думал он, идучи за ней, — что я пойду? ведь я
так только… взгляну,
как у них там, в беседке… отец звал
же меня; ведь я мог бы идти прямо
и открыто… но я далек от соблазна, ей-богу, далек,
и докажу это: вот нарочно пришел сказать, что еду… хотя
и не еду никуда!
—
И дружбу хорошо ты понимал, — сказал он, — тебе хотелось от друга
такой же комедии,
какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака…
как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то
так делали, ведь просто весь мир был бы дом сумасшедших!
— Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что
и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего:
и в рот-то взять не захочется.
И перец-то у них не
такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем,
так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал,
как и здесь оливка; раскусил — глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую —
и там то
же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
—
Как коварна судьба, доктор! уж я ли не был осторожен с ней? — начал Петр Иваныч с несвойственным ему жаром, — взвешивал, кажется, каждый свой шаг… нет, где-нибудь да подкосит,
и когда
же? при всех удачах, на
такой карьере… А!
Он думал сделать, может быть, то
же, но иначе,
так,
как это теперь было нужно
и возможно.