Неточные совпадения
Женился бы, послал бы бог тебе деточек, а я бы нянчила их — и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал; а там, может, и не
будет хорошо, может, и помянешь
слова мои…
Нужно
было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе —
словом, узнать, что он мужчина.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние
слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
Надо приучаться тебе с самого начала жить одному, без няньки; завести свое маленькое хозяйство, то
есть иметь дома свой стол, чай,
словом свой угол, — un chez soi, как говорят французы.
— Потому что в этом поступке разума, то
есть смысла, нет, или, говоря
словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты
был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни
слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они
будут гримасничать.
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может
быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то
слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
— Ну, теперь тебя не убедишь; увидишь сам со временем, а теперь запомни мои
слова только: любовь пройдет, повторяю я, и тогда женщина, которая казалась тебе идеалом совершенства, может
быть, покажется очень несовершенною, а делать
будет нечего.
Ни
слова больше, Александр; уходи… и слушать не стану; завтра обедай у меня, кое-кто
будет.
— Ну, в твоих пяти
словах все
есть, чего в жизни не бывает или не должно
быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как
есть просто друзья, и чаша, тогда как
пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
— Честное
слово, я и не заходил к дядюшке… — начал с жаром оправдываться Александр. — Разве я тогда мог бы
поспеть к вам об эту пору?
Адуев достиг апогея своего счастия. Ему нечего
было более желать. Служба, журнальные труды — все забыто, заброшено. Его уж обошли местом: он едва приметил это, и то потому, что напомнил дядя. Петр Иваныч советовал бросить пустяки, но Александр при
слове «пустяки» пожимал плечами, с сожалением улыбался и молчал. Дядя, увидя бесполезность своих представлений, тоже пожал плечами, улыбнулся с сожалением и замолчал, промолвив только: «Как хочешь, это твое дело, только смотри презренного металла не проси».
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже,
были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце
будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе
слово заняться как следует.
— Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «
Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю я,
будет?..» — «Не
будет, говорит она, хотите пари, что не
будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими
словами, как ножом.
— Я
был виноват тогда. Теперь
буду говорить иначе, даю вам
слово: вы не услышите ни одного упрека. Не отказывайте мне, может
быть, в последний раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много такого… что…
словом — мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше не услышит; ведь это не в первый раз…
— Я сдержу свое
слово, Надежда Александровна, — отвечал он, — не сделаю вам ни одного упрека. Благодарю вас за искренность… вы много, много сделали… сегодня… мне трудно
было слышать это да… но вам еще труднее
было сказать его… Прощайте; вы более не увидите меня: одна награда за вашу искренность… но граф, граф!
— Сейчас, maman! — отвечала она и, задумчиво склонив голову немного на сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она, видимо, страдала от угрызений совести и от сомнения, брошенного в нее
словом: «Берегитесь!» Когда приехал граф, она
была молчалива, скучна; в манерах ее
было что-то принужденное. Она под предлогом головной боли рано ушла в свою комнату. И ей в этот вечер казалось горько жить на свете.
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он
был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его
словам, удар судьбы, — говорил о высоких страданиях, о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба послала меня в мир для того, чтоб все, что
было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»
— Я? О! — начал Александр, возводя взоры к небу, — я бы посвятил всю жизнь ей, я бы лежал у ног ее. Смотреть ей в глаза
было бы высшим счастьем. Каждое
слово ее
было бы мне законом. Я бы
пел ее красоту, нашу любовь, природу...
Он
был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений сердца, не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним
словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию.
Однажды он пришел к тетке в припадке какого-то злобного расположения духа на весь род людской. Что
слово, то колкость, что суждение, то эпиграмма, направленная и на тех, кого бы нужно уважать. Пощады не
было никому. Досталось и ей, и Петру Иванычу. Лизавета Александровна стала допытываться причины.
— Только деньги на уме! Он готов
был бы отдать все деньги за одно приветливое
слово друга.
При этих неожиданных
словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и устремил полный упрека взгляд на тетку. Она тоже не ожидала такого крутого приступа к делу и сначала опустила голову на работу, потом также с упреком поглядела на мужа; но он
был под двойной эгидою пищеварения и дремоты и оттого не почувствовал рикошета этих взглядов.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны
быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные
слова!..
— Можно, но не для тебя. Не бойся: я такого мудреного поручения тебе не дам. Ты вот только что сделай. Ухаживай за Тафаевой,
будь внимателен, не давай Суркову оставаться с ней наедине… ну, просто взбеси его. Мешай ему: он
слово, ты два, он мнение, ты опровержение. Сбивай его беспрестанно с толку, уничтожай на каждом шагу…
Но ни в одном взгляде, ни в движении, ни в
слове нельзя
было угадать мысли или характера Петра Иваныча — так все прикрыто
было в нем светскостью и искусством владеть собой.
— Он сейчас
будет. Вообразите, он дал
слово мне и кузине достать непременно ложу на завтрашний спектакль, когда, говорят, нет никакой возможности… и теперь поехал.
Ему уж не хотелось уезжать. Досада его прошла от брошенного Юлиею ласкового
слова на прощанье. Но все видели, что он раскланивался: надо
было поневоле уходить, и он ушел, оглядываясь как собачонка, которая пошла
было вслед за своим господином, но которую гонят назад.
Ее заметил Тафаев, человек со всеми атрибутами жениха, то
есть с почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом на шее,
словом, с карьерой и фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб он
был только простой и добрый человек. О нет! он в обиду себя не давал и судил весьма здраво о нынешнем состоянии России, о том, чего ей недостает в хозяйственном и промышленном состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.
Говоря этим высоким слогом,
слово за
слово, он добрался наконец до
слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала. Она подала ему руку с чувством невыразимой нежности и признательности, и они оба оживились, оба вдруг заговорили. Положено
было Александру поговорить с теткой и просить ее содействия в этом мудреном деле.
Искренние излияния стали редки. Они иногда по целым часам сидели, не говоря ни
слова. Но Юлия
была счастлива и молча.
Александру мучительно
было слышать эти
слова.
На службе он
был молчалив, при встрече с знакомыми отделывался двумя, тремя
словами и, отговариваясь недосугом, бежал прочь.
Появление старика с дочерью стало повторяться чаще и чаще. И Адуев удостоил их внимания. Он иногда тоже перемолвит
слова два со стариком, а с дочерью все ничего. Ей сначала
было досадно, потом обидно, наконец стало грустно. А поговори с ней Адуев или даже обрати на нее обыкновенное внимание — она бы забыла о нем; а теперь совсем другое. Сердце людское только, кажется, и живет противоречиями: не
будь их, и его как будто нет в груди.
— В ваших
словах, дядюшка, может
быть,
есть и правда, — сказал Александр, — но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю на вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо… Отчего же это?
Александр
был растроган; он не мог сказать ни
слова. Прощаясь с дядей, он простер
было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад. Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
И с этими
словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился
было в дверь.
— Отчего, Лиза, это… — начал
было он и не договорил:
слово «равнодушие» не сошло у него с языка.
— Дядюшка, что бы сказать? Вы лучше меня говорите… Да вот я приведу ваши же
слова, — продолжал он, не замечая, что дядя вертелся на своем месте и значительно кашлял, чтоб замять эту речь, — женишься по любви, — говорил Александр, — любовь пройдет, и
будешь жить привычкой; женишься не по любви — и придешь к тому же результату: привыкнешь к жене. Любовь любовью, а женитьба женитьбой; эти две вещи не всегда сходятся, а лучше, когда не сходятся… Не правда ли, дядюшка? ведь вы так учили…
— Нет, не мечтали. Там вы поняли, растолковали себе жизнь; там вы
были прекрасны, благородны, умны… Зачем не остались такими? Зачем это
было только на
словах, на бумаге, а не на деле? Это прекрасное мелькнуло, как солнце из-за туч — на одну минуту…