Неточные совпадения
Как же ему
было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не
будь его, что же ей
делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
Нет человека из его знакомых, который бы у него отобедал, отужинал или
выпил чашку чаю, но нет также человека, у которого бы он сам не
делал этого по пятидесяти раз в год.
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол, еще медленнее достал сигару и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал в уме и то, что
сделали с ним, и то, что надо
было делать ему самому.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего
сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
За этим Петр Иваныч начал
делать свое дело, как будто тут никого не
было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр
был сконфужен этим приемом и не знал, как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что не остановился прямо у него.
Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он идет
делать вечерний моцион, что у него без того желудок не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также известно,
пьет в это время чай.
— Не в том дело; ты, может
быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно
быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело
делать.
— Может
быть, я в состоянии что-нибудь
сделать, если вы не оставите меня вашими советами и опытностью…
Попробуем, может
быть, удастся что-нибудь из тебя
сделать.
Впрочем, не думай, чтоб я тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства не
будет, так ты, нечего
делать, обратись ко мне…
— Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе
будет не до того, и, таким образом,
сделаешь одной глупостью меньше.
— Что ж ты перестал играть на своих струнах? ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если
сделает такую штуку; надеюсь, у нее
есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
— Уверен ли ты, что у тебя
есть талант? Без этого ведь ты
будешь чернорабочий в искусстве — что ж хорошего? Талант — другое дело: можно работать; много хорошего
сделаешь, и притом это капитал — стоит твоих ста душ.
— Я… занят
был, дядюшка:
делал извлечения из немецких экономистов…
— «Заплачу́! — сказал он, — заплачу́». Это
будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего
делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и
быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не
сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так что же? рассказывай же поскорее.
— Что, уж
есть?
будешь делать все то же, что люди
делают с сотворения мира.
— Стало
быть, то же, что и вы
делали, дядюшка?
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много
будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и
сделает тебе того… а без состояния так еще хуже!
есть, говорит, нечего!
— Этак бы
делали все обманутые мужья, — сказал Александр, — если б
был способ…
Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело
делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что
делал вчера, что
делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно
делать завтра, то
есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны,
была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным все, что ни
делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго
пела она ему о том, что
делала вчера, сегодня, что
будет делать завтра.
Александр
сделал невыразимое движение плечами. На лице его
было «преглупое выражение», сказал бы Петр Иваныч, что, может
быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении!
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я
делаю; о музыке говорил; просил
спеть что-нибудь, да я не стала, я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень в моде —
петь.
Адуев не умел скрыть, что граф не нравился ему. Граф, казалось, не замечал его грубости: он
был внимателен и обращался к Адуеву, стараясь
сделать разговор общим. Все напрасно: тот молчал или отвечал: да и нет.
Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька
была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж
было обрадовался, но только что он стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и,
сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.
Да положим даже, что тут
есть немного и кокетства: разве это не простительно? другие и старше, да бог знает что
делают».
Так
был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны,
делает ему гримасы, шалит и смешит его.
— Я сдержу свое слово, Надежда Александровна, — отвечал он, — не
сделаю вам ни одного упрека. Благодарю вас за искренность… вы много, много
сделали… сегодня… мне трудно
было слышать это да… но вам еще труднее
было сказать его… Прощайте; вы более не увидите меня: одна награда за вашу искренность… но граф, граф!
Я не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников
делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли
быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
— Что дурачила тебя, что ты
был влюблен, что ты противный, надоел ей… как это они всегда
делают…
— А вот какая: не надо
было грубиянить, избегать его и
делать ему гримасы, а напротив, отвечать на его любезность вдвое, втрое, вдесятеро, а… эту, как ее?
Вот ты жениться хотел: хорош
был бы муж, если б стал
делать сцены жене, а соперникам показывать дубину — и
был бы того…
— То
есть сделать ее куклой или безмолвной рабой мужа! — перебил Александр.
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь,
делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой
делает людьми, а умереть с горя может и животное.
Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
— Если б мне осталось утешение, — продолжал он, — что я потерял ее по обстоятельствам, если б неволя принудила ее… пусть бы даже умерла — и тогда легче
было бы перенести… а то нет, нет… другой! это ужасно, невыносимо! И нет средств вырвать ее у похитителя: вы обезоружили меня… что мне
делать? научите же! Мне душно, больно… тоска, мука! я умру… застрелюсь…
Тут он
делал презрительную гримасу и готов
был, как Петр Иваныч, спросить: как ее?
— Дядюшка твердит, что я должен
быть благодарен Наденьке, — продолжал он, — за что? чем ознаменована эта любовь? всё пошлости, всё общие места.
Было ли какое-нибудь явление, которое бы выходило из обыкновенного круга ежедневных дрязгов? Видно ли
было в этой любви сколько-нибудь героизма и самоотвержения? Нет, она все почти
делала с ведома матери! отступила ли для меня хоть раз от условий света, от долга? — никогда! И это любовь!!! Девушка — и не умела влить поэзии в это чувство!
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что
было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело
делать.
«Ты выслушай, что
сделали со мной люди…» — начал
было я.
Лизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного сердца. Она увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он
был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца. Он сам
делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.
— Нечего
делать; я выслушаю, — сказал Петр Иваныч со вздохом, — только с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет — я
буду только молчать, а вы там как себе хотите.
«Я, на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что
делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало
быть, не лгу».
— Это только в провинции как-то умеют ничего не
делать; а здесь… Зачем же ты приезжал сюда? Это непонятно!.. Ну, пока довольно об этом. У меня до тебя
есть просьба.
— Там, где точно
есть нелепости, ты их
делаешь очень важно, а где дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще веришь в неизбежное назначение кого любить, в симпатию душ!
— Можно, но не для тебя. Не бойся: я такого мудреного поручения тебе не дам. Ты вот только что
сделай. Ухаживай за Тафаевой,
будь внимателен, не давай Суркову оставаться с ней наедине… ну, просто взбеси его. Мешай ему: он слово, ты два, он мнение, ты опровержение. Сбивай его беспрестанно с толку, уничтожай на каждом шагу…
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может
быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них
делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их
делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Напротив, тут-то и
будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это
сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
— Надеюсь, ты не откажешься исполнить его для меня. Я для тебя тоже готов
сделать, что могу: когда понадобятся деньги — обратись… Так в среду! Эта история продолжится месяц, много два. Я тебе скажу, как не нужно
будет, тогда и брось.
— Ты хорошо
делала, что принуждала его бумагу марать! разве у него
есть талант?