Неточные совпадения
Вон с
тех полей одной ржи
до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче
не то, что прошлый год: кажется, плоха будет.
Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда
тот перестал читать, и передал ее дьячку, а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «Это Агафье Никитишне». Сели за стол. Кроме Антона Иваныча и священника, никто по обыкновению
не дотронулся ни
до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку. Анна Павловна все плакала и украдкой утирала слезы.
Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия,
не удастся в
тот день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого дядю, и отложил это намерение
до другого раза.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и
того… Один компанион, правда,
не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну,
до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся
до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и
того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак
не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если
не станешь им заниматься.
— Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину
до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут
не было бы присутствия высшей силы?
И тут: придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу — мастер возьмет, едва дотронется
до нее пером и передаст другому,
тот бросит ее в массу тысяч других бумаг, — но она
не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать рук, плодясь и производя себе подобных.
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты
не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что
не успеешь и помешать; а
то через год!
до тех пор она еще надует тебя…
— Нет! я никогда
не сближался ни с кем
до такой степени, чтоб жалеть, и тебе
то же советую.
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе
не касавшиеся
до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами
не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала
та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
«Таких людей
не бывает! — подумал огорченный и изумленный Александр, — как
не бывает? да ведь герой-то я сам. Неужели мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий,
не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство
до того?..»
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И
не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр
не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на
той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было
до переезда в город, но Александр настаивал.
— Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила ее: «
То ждешь, мол, его
до пяти часов,
не обедаешь,
то вовсе
не хочешь подождать — бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да
не станет ходить…»
Сердце любит
до тех пор, пока
не истратит своих сил.
Не удалась одна любовь, оно только замирает, молчит
до другой; в другой помешали, разлучили — способность любить опять останется неупотребленной
до третьего,
до четвертого раза,
до тех пор, пока наконец сердце
не положит всех сил своих в одной какой-нибудь счастливой встрече, где ничто
не мешает, а потом медленно и постепенно охладеет.
Я
не понимаю этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира
до наших времен: сердиться на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за
то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
Не надо было допускать их сближаться
до короткости, а расстроивать искусно, как будто ненарочно, их свидания с глазу на глаз, быть всюду вместе, ездить с ними даже верхом, и между
тем тихомолком вызывать в глазах ее соперника на бой и тут-то снарядить и двинуть вперед все силы своего ума, устроить главную батарею из остроумия, хитрости да и
того… открывать и поражать слабые стороны соперника так, как будто нечаянно, без умысла, с добродушием, даже нехотя, с сожалением, и мало-помалу снять с него эту драпировку, в которой молодой человек рисуется перед красавицей.
— Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло
до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну что ж тут благородного? я
не понимаю; одно сумасшествие — это
не по-человечески. Да и зачем ты берешь одну только сторону медали? я говорю про любовь — ты возьми и другую и увидишь, что любовь
не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты: ты мне уши прожужжал…
Лизавета Александровна вынесла только
то грустное заключение, что
не она и
не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и
до женитьбы, еще
не зная своей жены. О любви он ей никогда
не говорил и у ней
не спрашивал; на ее вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой. Вскоре после знакомства с ней он заговорил о свадьбе, как будто давая знать, что любовь тут сама собою разумеется и что о ней толковать много нечего…
— В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за друг!
не видался лет пять и охладел
до того, что при встрече
не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты… и накормить…
— Ложь потому, что люди
не способны возвышаться
до того понятия о дружбе, какая должна быть…
Разве только мать могла бы так горячо принимать к сердцу все, что
до тебя касается, и
та не сумела бы.
Когда умру,
то есть ничего
не буду чувствовать и знать, струны вещие баянов
не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир
не наполнятся моим именем,
не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я
не буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь
до потомства.
— Все еще
не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив
до глупости. Квартира тогда
не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а
не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры,
то есть выучили танцевать, петь, играть или, лучше, поиграть
до замужества на фортепиано, но музыке
не выучили. И вот она осьмнадцати лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах напоказ свету.
Влюбленный
то вдруг заберет в голову
то, чего другому бы и во сне
не приснилось,
то не видит
того, что делается у него под носом,
то проницателен
до ясновидения,
то недальновиден
до слепоты.
Желать он боялся, зная, что часто, в момент достижения желаемого судьба вырвет из рук счастье и предложит совсем другое, чего вовсе
не хочешь — так, дрянь какую-нибудь; а если наконец и даст желаемое,
то прежде измучит, истомит, унизит в собственных глазах и потом бросит, как бросают подачку собаке, заставивши ее прежде проползти
до лакомого куска, смотреть на него, держать на носу, завалять в пыли, стоять на задних лапах, и тогда — пиль!
— Один покажет вам, — говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть о
том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним.
Не ищите же яду,
не добирайтесь
до начала всего, что делается с нами и около нас;
не ищите ненужной опытности:
не она ведет к счастью.
Между
тем Лиза кокетливо одевалась,
не брала с собой ни отца, ни няньки и каждый вечер просиживала
до поздней ночи под деревом.
— Да; но вы
не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы
до тех пор, когда уж
не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и
то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
Я говорил тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло,
то уж
до меня
не касается.
— Ничего, матушка; уж шестой ребеночек в походе. Недели через две ожидают. Просили меня побывать около
того времени. А у самих в доме бедность такая, что и
не глядел бы. Кажись,
до детей ли бы? так нет: туда же!
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при себе и
до тех пор
не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб
не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней руку.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с месяц, как ты живешь здесь, а я еще
не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто
не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается, глядя на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего
не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и
до того.