Неточные совпадения
— Аграфена! — раздалось вдруг из другой комнаты, —
ты никак с ума сошла! разве не знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным
на прощанье?
— Вот еще выдумал! — накинулась
на него Аграфена, — что
ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться
на шею: не таковская! С
тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь… а то выдумал!
—
На вот, подавись! О, чтоб
тебя… да тише, не чавкай
на весь дом.
— Поди-ка
на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и не нагляжусь
на него. Да нет, куда
тебе!
ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама…
— Чего
ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я велела сделать и битое мясо со сметаной
на сковороде — чего хочешь?
— А посмотри-ка сюда, — продолжала она, отворяя дверь
на балкон, — и
тебе не жаль покинуть такой уголок?
— Ну, Саша, — сказала она, помолчав немного,
ты теперь едешь
на чужую сторону…
— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что
ты это накликаешь
на свою голову! Нет, нет! что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю.
Ты молод, только что начинаешь жить, будут у
тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит
тебе и мать, и все… Нет! Пусть благословит
тебя бог, как я
тебя благословляю.
— Куда теперь совать? — сердито закричал
на нее дородный лакей, — пошла
ты прочь! видишь, чемодан под самым низом!
— Сядьте, сядьте все! — повелевал Антон Иваныч, — извольте сесть, Александр Федорыч! и
ты, Евсей, сядь. Сядь же, сядь! — И сам боком,
на секунду, едва присел
на стул. — Ну, теперь с богом!
—
На вот
тебе! — сказала она, вынув из-под передника и сунув ему мешок с чем-то. — То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! — прибавила она, поглядев
на него искоса. И в этом взгляде выразилась вся тоска ее и вся ревность.
— Мать твоя правду пишет, — сказал он, —
ты живой портрет покойного брата: я бы узнал
тебя на улице. Но
ты лучше его. Ну, я без церемонии буду продолжать бриться, а
ты садись вот сюда — напротив, чтобы я мог видеть
тебя, и давай беседовать.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии
на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания.
Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий!
ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
— Я был в креслах, куда ж
ты,
на колени бы ко мне сел? — сказал Петр Иваныч, — вот завтра поди себе один.
— Нужды нет, все-таки оно не годится,
на днях я завезу
тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем
ты сюда приехал?
— А! вот что! Что ж,
ты наймешь бельэтаж
на Невском проспекте, заведешь карету, составишь большой круг знакомства, откроешь у себя дни?
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять
на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь,
ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь
на удачу. У вас там свой взгляд
на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались
на любви,
на дружбе, да
на прелестях жизни,
на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу
тебя от всего этого? — мудрено!
Ты приехал сюда, не ворочаться же назад: если не найдешь, чего искал, пеняй
на себя.
— Вот
тебе и урок
на первый случай — привыкай.
— Очень. Время проходит, а
ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли
ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у
тебя Софья да знаки
на уме. Вот
ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, — диктовал он, — только не совсем похож
на нас с
тобой.
— Нужды нет,
ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его
на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
— Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но
ты сам просил что-нибудь для
тебя сделать; я стараюсь навести
тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а
ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану, я
тебе не нянька.
— А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь
ты не женишься
на ней? Она подумает, что
ты ее забыл, забудет
тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его, что никого, кроме его, не любила.
— Что ж
ты перестал играть
на своих струнах? ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у нее есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся
на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить.
Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы
тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
—
На, отнеси, Евсей, — сказал Петр Иваныч. — Ну, вот теперь у
тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от
тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем
на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
—
Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а
ты вдруг поступил
на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно
на первый случай! Начальник отделения хвалит
тебя; только говорит, что
ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание
на то, что у
тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
— А
ты скажи ему, так, между прочим, в разговоре, что я у
тебя взял все деньги
на сохранение, так и увидишь, склонен ли он к искренним излияниям и позовет ли когда-нибудь к себе в четверг.
— О, я знаю,
ты не станешь удерживать;
ты готов
на улице, в театре броситься
на шею приятелю и зарыдать.
— Как же это
ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего
ты не заметил бородавки
на носу!
— Так и есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего
ты стал лениться, от этого и не видать
тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где —
на седьмом небе!
— Александр! — вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, — закрой скорей свой клапан — весь пар выпустил!
Ты сумасшедший! смотри, что
ты наделал! в одну секунду ровно две глупости: перемял прическу и закапал письмо. Я думал,
ты совсем отстал от своих привычек. Давно
ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога,
на себя в зеркало: ну, может ли быть глупее физиономия? а неглуп!
— Как же, я содержу для
тебя шпионов
на жалованье. С чего
ты взял, что я так забочусь о
тебе? мне что за дело?
— Сиди, сиди, ради бога, и не подходи к столу: что-нибудь разобьешь. У
тебя на лице все написано, я отсюда буду читать. Ну, у вас было объяснение, — сказал он.
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут.
Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг
на друга, улыбнулись и покраснели.
— Мудрено! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет
тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем
на шею — только, ради бога, не мне. Я
тебе советовал бы запереться
на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Адски холодно — это ново! в аду, говорят, жарко. Да что
ты на меня смотришь так дико?
— Я
тебе никак не советую жениться
на женщине, в которую
ты влюблен.
Он или бросает
на нее взоры оскорбительных желаний, или холодно осматривает ее с головы до ног, а сам думает, кажется: «Хороша
ты, да, чай, с блажью в голове: любовь да розы, — я уйму эту дурь, это — глупости! у меня полно вздыхать да мечтать, а веди себя пристойно», или еще хуже — мечтает об ее имении.
А живучи вместе, живут потом привычкой, которая, скажу
тебе на ухо, сильнее всякой любви: недаром называют ее второй натурой; иначе бы люди не перестали терзаться всю жизнь в разлуке или по смерти любимого предмета, а ведь утешаются.
— Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы
тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
— Пустяки, — ворчал про себя Евсей, — как не пустяки: у
тебя так вот пустяки, а я дело делаю. Вишь ведь, как загрязнил сапоги, насилу отчистишь. — Он поставил сапог
на стол и гляделся с любовью в зеркальный лоск кожи. — Поди-ка, вычисти кто этак, — примолвил он, — пустяки!
Наденька как-то странно посмотрела
на Адуева, как будто спрашивая: «Что ж, брат,
ты? недалеко уехал…»
Адуев посмотрел
на нее и подумал: «
Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца! О дядя, дядя! и в этом
ты беспощадно прав!»
— Какое горе? Дома у
тебя все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного
на шею посадили: это последнее дело.
Ты говоришь, что
ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
— Вот
тебе на! — сказал он, — а
ты разве знаешь его?
— Э! да не отбил ли он у
тебя твою красавицу, эту… как ее? да! он мастер
на это:
тебе трудно тягаться с ним. Повеса! повеса! — сказал Петр Иваныч, положив в рот кусок индейки.
— Вот послушай. Скажи-ка,
ты на кого особенно сердит:
на графа или
на нее… как ее… Анюта, что ли?
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для
тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость:
ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве
ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы
тебя возненавидела, да притом
тебя бы отдали в солдаты… А главное,
ты бы
на другой же день стал рвать
на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…