Неточные совпадения
Александр посмотрел
на свое платье и удивился
словам дяди. «Чем же я неприлично одет? — думал он, — синий сюртук, синие панталоны…»
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни
слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки
на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся
на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни
слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то
слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг
на друга, улыбнулись и покраснели.
— Ну, в твоих пяти
словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе
на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
— Смотрите, смотрите! — заговорила Марья Михайловна, качая головой, — ах, какая бессовестная! свои
слова да
на меня же!
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже, были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили
на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе
слово заняться как следует.
Все предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в начале знакомства, истощились. Граф начал шутить. Он шутил умно: в его шутках — ни малейшей принужденности, ни претензии
на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать даже не анекдот, а просто новость, случай, или одним неожиданным
словом серьезную вещь превратить в смешную.
Иногда у ней кроется в глазах и в
словах что-то такое, что похоже
на секрет…
И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула
на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни
слова.
— А о чем вы с ним говорите вполголоса? — продолжал Александр, не обращая внимания
на ее
слова, — посмотрите, вы бледнеете, вы сами чувствуете свою вину.
— Сейчас, maman! — отвечала она и, задумчиво склонив голову немного
на сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она, видимо, страдала от угрызений совести и от сомнения, брошенного в нее
словом: «Берегитесь!» Когда приехал граф, она была молчалива, скучна; в манерах ее было что-то принужденное. Она под предлогом головной боли рано ушла в свою комнату. И ей в этот вечер казалось горько жить
на свете.
Александр, не отвечая ни
слова, сел в кресла в крайнем изнеможении. Петр Иваныч смотрел
на него с любопытством.
Что бы женщина ни сделала с тобой, изменила, охладела, поступила, как говорят в стихах, коварно, — вини природу, предавайся, пожалуй, по этому случаю философским размышлениям, брани мир, жизнь, что хочешь, но никогда не посягай
на личность женщины ни
словом, ни делом.
Она жадно прислушивалась к стонам его сердца и отвечала
на них неприметными вздохами и никем не видимыми слезами. Она, даже и
на притворные и приторные излияния тоски племянника, находила утешительные
слова в таком же тоне и духе; но Александр и слушать не хотел.
Однажды он пришел к тетке в припадке какого-то злобного расположения духа
на весь род людской. Что
слово, то колкость, что суждение, то эпиграмма, направленная и
на тех, кого бы нужно уважать. Пощады не было никому. Досталось и ей, и Петру Иванычу. Лизавета Александровна стала допытываться причины.
— Только деньги
на уме! Он готов был бы отдать все деньги за одно приветливое
слово друга.
При этих неожиданных
словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и устремил полный упрека взгляд
на тетку. Она тоже не ожидала такого крутого приступа к делу и сначала опустила голову
на работу, потом также с упреком поглядела
на мужа; но он был под двойной эгидою пищеварения и дремоты и оттого не почувствовал рикошета этих взглядов.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета
на людей или жалкое незнание их сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные
слова!..
— Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе… Да и вообще противно, гадко смотреть
на людей, жить с ними! Все их мысли,
слова, дела — все зиждется
на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь! А люди!..
— Ну, успокойся, Александр! — сказал Петр Иваныч, — таких чудовищ много. Увлекся глупостью и
на время забыл о матери — это естественно; любовь к матери — чувство покойное. У ней
на свете одно — ты: оттого ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только
словами любимого твоего автора...
— Меня? — повторил Александр, глядя во все глаза
на дядю. — Да, конечно… теперь понял… — торопливо прибавил он, но
на последнем
слове запнулся.
— Можно, но не для тебя. Не бойся: я такого мудреного поручения тебе не дам. Ты вот только что сделай. Ухаживай за Тафаевой, будь внимателен, не давай Суркову оставаться с ней наедине… ну, просто взбеси его. Мешай ему: он
слово, ты два, он мнение, ты опровержение. Сбивай его беспрестанно с толку, уничтожай
на каждом шагу…
— Он сейчас будет. Вообразите, он дал
слово мне и кузине достать непременно ложу
на завтрашний спектакль, когда, говорят, нет никакой возможности… и теперь поехал.
Ему уж не хотелось уезжать. Досада его прошла от брошенного Юлиею ласкового
слова на прощанье. Но все видели, что он раскланивался: надо было поневоле уходить, и он ушел, оглядываясь как собачонка, которая пошла было вслед за своим господином, но которую гонят назад.
— Я не знала, Александр, — сказала Лизавета Александровна с лукавою улыбкой, — что вы так искусны
на эти дела… мне ни
слова…
Петр Иваныч вышел из комнаты. Лизавета Александровна посмотрела украдкой раза два
на Александра и, видя, что он не говорит ни
слова, тоже вышла что-то приказать людям.
Вот отчего эта задумчивость и грусть без причины, этот сумрачный взгляд
на жизнь у многих женщин; вот отчего стройный, мудро созданный и совершающийся по непреложным законам порядок людского существования кажется им тяжкою цепью; вот, одним
словом, отчего пугает их действительность, заставляя строить мир, подобный миру фата-морганы.
Ее заметил Тафаев, человек со всеми атрибутами жениха, то есть с почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом
на шее,
словом, с карьерой и фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб он был только простой и добрый человек. О нет! он в обиду себя не давал и судил весьма здраво о нынешнем состоянии России, о том, чего ей недостает в хозяйственном и промышленном состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.
Она взяла его за руку и — опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни
словом, ни движением не обнаружил сочувствия, — стоял точно деревянный, переминаясь с ноги
на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. «Как она нехороша!» — думал Александр, глядя
на нее с гримасой.
— Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих
словах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не
словами, а слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь,
на кого излить ее, потому что виноват только сам.
На службе он был молчалив, при встрече с знакомыми отделывался двумя, тремя
словами и, отговариваясь недосугом, бежал прочь.
Появление старика с дочерью стало повторяться чаще и чаще. И Адуев удостоил их внимания. Он иногда тоже перемолвит
слова два со стариком, а с дочерью все ничего. Ей сначала было досадно, потом обидно, наконец стало грустно. А поговори с ней Адуев или даже обрати
на нее обыкновенное внимание — она бы забыла о нем; а теперь совсем другое. Сердце людское только, кажется, и живет противоречиями: не будь их, и его как будто нет в груди.
Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле
слова; вы созданы
на радость,
на счастье мужчины; да можно ли надеяться
на это счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не обернет вверх дном этой счастливой жизни, — вот вопрос!
Петр Иваныч слушал и поглаживал одной рукой спину. Он возражал небрежно, как человек, который, казалось, одним
словом мог уничтожить все взводимые
на него обвинения.
— В ваших
словах, дядюшка, может быть, есть и правда, — сказал Александр, — но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю
на вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо… Отчего же это?
И с этими
словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил
на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь.
Он, не говоря ни
слова, взял у ней книжку и положил
на стол.
Он понимал, что такие
слова были бы действием гальванизма
на труп, что она вдруг процвела бы здоровьем, счастьем, и
на воды не понадобилось бы ехать.
— Дядюшка, что бы сказать? Вы лучше меня говорите… Да вот я приведу ваши же
слова, — продолжал он, не замечая, что дядя вертелся
на своем месте и значительно кашлял, чтоб замять эту речь, — женишься по любви, — говорил Александр, — любовь пройдет, и будешь жить привычкой; женишься не по любви — и придешь к тому же результату: привыкнешь к жене. Любовь любовью, а женитьба женитьбой; эти две вещи не всегда сходятся, а лучше, когда не сходятся… Не правда ли, дядюшка? ведь вы так учили…
— Что делать, ma tante? — сказал с громким вздохом Александр, — век такой. Я иду наравне с веком: нельзя же отставать! Вот я сошлюсь
на дядюшку, приведу его
слова…
— Александр! — свирепо сказал Петр Иваныч, — пойдем
на минуту ко мне в кабинет: мне нужно сказать тебе одно
слово.
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание
на последнюю сцену. Последнее произнесенное
слово должно произвесть электрическое потрясение
на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой
на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий (с неудовольствием).А, не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится
на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною,
на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания
на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и
слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался
словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться
на такую честь», — он вдруг упал
на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою».