Неточные совпадения
— Господи, господи боже мой! — говорила Анна Павловна, качая головой, — жизнь-то наша! Да как же это могло случиться? он еще
на той неделе с
вами же поклон прислал!
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не
вас? Много ли у нас таких, как
вы?
Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится
на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
— Полно
вам, матушка Анна Павловна, слезы-то тратить! — сказал Антон Иваныч с притворной досадой, наполнив рюмку наливкой. — Что
вы его,
на убой, что ли, отправляете? — Потом, выпив до, половины рюмку, почавкал губами.
— А мы-то
на что? что я
вам, чужой, что ли? Да куда еще торопитесь умирать? того гляди, замуж бы не вышли! вот бы поплясал
на свадьбе! Да полноте плакать-то!
— Ах, чуть не забыл! — сказал Евсей и достал из кармана засаленную колоду карт. — Нате, Аграфена Ивановна,
вам на память; ведь
вам здесь негде взять.
Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что
на заморские редкости, этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть не станут, и что вольно, дескать,
вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают
вас, а
вы и рады быть олухами!
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять
на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь
на удачу. У
вас там свой взгляд
на жизнь: как переработаешь его?
Вы помешались
на любви,
на дружбе, да
на прелестях жизни,
на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу тебя от всего этого? — мудрено!
— Как
вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего
на земле? ведь это преступление… Любовь… святые волнения!
— Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его
на разные новые мысли; хоть
вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
— А я так удивляюсь, дядюшка, — сказал Александр, — что
вы прежде заметили бородавку
на носу, чем дочь.
— Далась
вам эта бородавка! Не грешите, дядюшка: можно ли сказать, что она похожа
на этих светских чопорных марионеток?
Вы рассмотрите ее лицо: какая тихая, глубокая дума покоится
на нем! Это — не только чувствующая, это мыслящая девушка… глубокая натура…
— А когда она поднимет глаза,
вы сейчас увидите, какому пылкому и нежному сердцу служат они проводником! а голос, голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот голос прозвучит признанием… нет выше блаженства
на земле! Дядюшка! как прекрасна жизнь! как я счастлив!
— Сиди, сиди, ради бога, и не подходи к столу: что-нибудь разобьешь. У тебя
на лице все написано, я отсюда буду читать. Ну, у
вас было объяснение, — сказал он.
—
Вы… любите! — говорил Александр, глядя недоверчиво
на дядю, — ха, ха, ха!
— И
вы так покойны! пишете в Москву письма, разговариваете о посторонних предметах, ездите
на завод и еще так адски холодно рассуждаете о любви!
—
Вам, конечно, странно смотреть
на молоко после роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.
—
На скорую руку! один только час! — сказала она, — бедненькие!
вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?
— Что это такое?
вы забылись! — вдруг сказала она и бросилась от него
на несколько шагов. — Я маменьке скажу!
— Так
вы меня очень любите? — спросила она, отирая слезу, выкатившуюся
на щеку.
В походке, взгляде, во всем обращении Александра было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими, как богатый капиталист
на бирже с мелкими купцами, скромно и с достоинством, думая про себя: «Жалкие! кто из
вас обладает таким сокровищем, как я? кто так умеет чувствовать? чья могучая душа…» — и проч.
— Ах! да… что,
вы на лодке сюда приехали?
— Куда
вы? — бешено закричал
на них Александр, опомнившись. — Назад!
«Что это, говорю, граф,
вы ее балуете? она совсем ни
на что не похожа будет!..» — и ее побраню.
— Это простуда; сохрани боже! не надо запускать,
вы так уходите себя… может воспаление сделаться; и никаких лекарств! Знаете что? возьмите-ка оподельдоку, да и трите
на ночь грудь крепче, втирайте докрасна, а вместо чаю пейте траву, я
вам рецепт дам.
—
Вы будете к нам завтра? — спросила она холодно, но глаза ее устремились
на него с жадным любопытством.
— Право, я думала — пожар… Что
вы так смотрите
на меня, не верите?..
— Да,
вы не ошиблись! — продолжал он, — рассудок мой угасает с каждым днем… Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с человеком, который любил
вас больше всего
на свете, который все забыл для
вас, все… думал скоро быть счастливым навсегда, а
вы…
— Что
вы? — отвечал он, взбешенный этим хладнокровием. —
Вы забыли! я напомню
вам, что здесь,
на этом самом месте,
вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы слышит бог!» — говорили
вы. Да, он слышал их!
вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой… всё свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!..
вы клятвопреступница!!!
— А о чем
вы с ним говорите вполголоса? — продолжал Александр, не обращая внимания
на ее слова, — посмотрите,
вы бледнеете,
вы сами чувствуете свою вину.
— Когда
вам угодно. Впрочем… мы
на той неделе переезжаем в город: мы
вам дадим знать тогда…
— Куда же
вы ушли, Александр Федорыч? — спросила мать, воротясь
на свое место.
— Отвечайте мне коротко и искренно
на один только вопрос, — начал он вполголоса, — и наше объяснение сейчас кончится…
Вы меня не любите более?
— Послушайте, — сказал он таким голосом, что маска вдруг слетела с притворщицы, — оставим маменьку в стороне: сделайтесь
на минуту прежней Наденькой, когда
вы немножко любили меня… и отвечайте прямо: мне это нужно знать, ей-богу, нужно.
— Нет! — говорил он, — кончите эту пытку сегодня; сомнения, одно другого чернее, волнуют мой ум, рвут
на части сердце. Я измучился; я думаю, у меня лопнет грудь от напряжения… мне нечем увериться в своих подозрениях;
вы должны решить все сами; иначе я никогда не успокоюсь.
— Сжальтесь надо мной! — начал он опять, — посмотрите
на меня: похож ли я
на себя? все пугаются меня, не узнают… все жалеют,
вы одни только…
Откажете от дому — стану бродить под окнами, встречаться с
вами в театре,
на улице, всюду, как привидение, как memento mori. [напоминание о смерти (лат.)]
— Да о чем
вы меня спрашиваете? — сказала Наденька, откинувшись
на спинку кресла. — Я совсем растерялась… у меня голова точно в тумане…
— Пустяки! нет, не пустяки, когда, может быть, через несколько часов меня не станет
на свете, или я сделаюсь убийцей… а
вы смеетесь, хладнокровно ужинаете.
— Хорошо; найдется другой, посторонний, кто примет участие в моей горькой обиде.
Вы только возьмите
на себя труд поговорить с графом, узнать условия…
— О, не напоминайте, не напоминайте! — говорил Александр, махая рукой, —
вам хорошо так рассуждать, потому что
вы уверены в любимой
вами женщине; я бы желал посмотреть, что бы
вы сделали
на моем месте?..
— Нет, мы с
вами никогда не сойдемся, — печально произнес Александр, — ваш взгляд
на жизнь не успокаивает, а отталкивает меня от нее. Мне грустно,
на душу веет холод. До сих пор любовь спасала меня от этого холода; ее нет — и в сердце теперь тоска; мне страшно, скучно…
— Не соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там
на заводе, может быть, а
вы забываете, что у человека есть еще чувство…
— Этого я, дядюшка, не могу растолковать
вам. Надо понимать самому. Воздымались ли у
вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки?
— Нечего делать; я выслушаю, — сказал Петр Иваныч со вздохом, — только с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр,
на свой счет не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет — я буду только молчать, а
вы там как себе хотите.
— Это упрямство! — сказала она. — О, он упрям — я его знаю!
Вы не смотрите
на это, Александр.
«Я,
на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги:
вы знаете, я даром работать не люблю.
Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю
вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч?
Вы пишете повести! Да кто ж
вам поверит? И
вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б
вы оторвали
на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы
вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»
«Принимая участие в авторе повести,
вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит
на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда
на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
— Напротив, тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с
вами с обоими в дураки. А теперь… да ты мне взбеси только Суркова: уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе
на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
— Покорно
вас благодарю! — сказал Сурков Петру Иванычу, косясь
на Александра, — этим я
вам обязан.