Неточные совпадения
Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал,
как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали. Люди ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы
не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас,
как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.
—
Не пошевелись для тебя, сиди,
как мертвая! — прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими руками,
как будто хотела изломать ее в куски.
Он тронул было ее за плечо —
как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места
не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого
не хотелось. Евсей знал это и
не смущался.
— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, — будет ли Прошка любить вас так,
как я? Поглядите,
какой он озорник: ни одной женщине проходу
не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б
не барская воля, так… эх!..
— Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и
не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь
как корова! я лучше сама…
— Остаться!
как можно! да ведь и… белье уложено, — сказал он,
не зная, что выдумать.
— Я
не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской
не думает о том,
как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения
не составляют счастья; да я и
не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел?
Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь
не спит!
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его,
как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и
не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху,
как знают о какой-нибудь заразе, которая
не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе. От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он
не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он
не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет.
Как же ему было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет.
Не будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце
не живет без любви.
В хлопотах и дорожных сборах она
как будто совсем
не помнила горя.
Их тебе до Петербурга
не понадобится, так, сохрани боже! случай
какой, чтоб и рыли, да
не нашли.
— Что
не смотришь,
как я укладываю?
Куда в хорошие люди пойдешь, и надень, да
не садись зря,
как ни попало, вон
как твоя тетка, словно нарочно,
не сядет на пустой стул или диван, а так и норовит плюхнуть туда, где стоит шляпа или что-нибудь такое; намедни на тарелку с вареньем села — такого сраму наделала!
Иной, пока везет ему, и в церковь
не заглянет, а
как придет невмочь — и пойдет рублевые свечи ставить да нищих оделять: это большой грех.
— Ну, я тебя
не неволю, — продолжала она, — ты человек молодой: где тебе быть так усердну к церкви божией,
как нам, старикам?
Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то к такому-то, и он непременно завезет и тут же кстати позавтракает, — уведомить такого-то, что известная-де бумага получена, а
какая именно, этого ему
не говорят, — передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом
не разлить и
не рассыпать, — напомнить, когда кто именинник.
Как бы удивило всех, если б его вдруг
не было где-нибудь на обеде или вечере!
— Да, матушка! ну, да он давненько прихварывал, старик старый: диво,
как до сих пор еще
не свалился!
— Уж
не погневайтесь, что потревожила вас — вместе размыкать горе; вы нас так любите,
как родной.
Глаза и все выражение лица Софьи явно говорили: «Я буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем,
как нянька, слушаться его во всем и никогда
не казаться умнее его; да и
как можно быть умнее мужа? это грех!
— Что за наливка!
какой аромат пошел! Этакой, матушка, у нас и по губернии-то
не найдешь! — сказал он с выражением большого удовольствия.
Анна Павловна
не знала,
как и обласкать Поспелова. Отъезд замедлился на полчаса. Наконец собрались.
Она
не могла говорить дальше. Евсей взобрался на козлы. Ямщик, наскучивший долгим ожиданием,
как будто ожил; он прижал шапку, поправился на месте и поднял вожжи; лошади тронулись сначала легкой рысью. Он хлестнул пристяжных разом одну за другой, они скакнули, вытянулись, и тройка ринулась по дороге в лес. Толпа провожавших осталась в облаке пыли безмолвна и неподвижна, пока повозка
не скрылась совсем из глаз. Антон Иваныч опомнился первый.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же
как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он
не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего
не знала о нем с тех пор,
как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Впрочем, он
не любил распространяться о своих летах,
не по мелкому самолюбию, а вследствие какого-то обдуманного расчета,
как будто он намеревался застраховать свою жизнь подороже.
Вот на
какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он
не знает, следовательно и
не любит, а поэтому сердце его
не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он,
не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно,
не за что.
Тут кстати Адуев вспомнил,
как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно,
не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения,
как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
— Давеча наш лавочник видел,
как несли их вверх; он спрашивал,
не уступим ли ему мед: «Я, говорит, хорошую цену дам», и малину берет…
За этим Петр Иваныч начал делать свое дело,
как будто тут никого
не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен этим приемом и
не знал,
как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что
не остановился прямо у него.
— В чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает что выдумала.
Как бы ты ко мне приехал,
не знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня,
как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная — лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня… А я нашел для тебя здесь же в доме квартиру…
Еще более взгрустнется провинциалу,
как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия,
не будут знать,
как принять его, где посадить,
как угостить; станут искусно выведывать,
какое его любимое блюдо,
как ему станет совестно от этих ласк,
как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты,
как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
Он с час простоял перед Медным Всадником, но
не с горьким упреком в душе,
как бедный Евгений, [Евгений — герой поэмы А.С. Пушкина «Медный Всадник» (1833).] а с восторженной думой.
—
Как жаль, что вы
не сказали мне давеча, дядюшка: я бы пошел вместе с вами.
— Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так
не стоило труда ездить так далеко: тебе так
не удастся ни поесть, ни поспать здесь,
как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись…
— По словам вашим, дядюшка, выходит, что я
как будто сам
не знаю, зачем я приехал.
— Почти так; это лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты,
как сбирался сюда,
не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы
не лишнее.
— Попроще,
как все, а
не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, — так ли?
— Советовать — боюсь. Я
не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь —
не отказываюсь, ты слушай или
не слушай,
как хочешь. Да нет! я
не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь:
как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела
не делают…
как я отучу тебя от всего этого? — мудрено!
— Разве они
не те же и здесь,
как там? — хочу я сказать.
— Есть и здесь любовь и дружба, — где нет этого добра? только
не такая,
как там, у вас; со временем увидишь сам…
— Полно!
какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: «Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на тебя — все-таки что-нибудь новое; а кушанья
не пожалеем это нам здесь ровно ничего
не стоит…» Препротивная добродетель!
— У него есть такт, — говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы я никак
не ожидал от деревенского мальчика. Он
не навязывается,
не ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег
не просит: он малый покойный. Есть странности… лезет целоваться, говорит,
как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он
не сел мне на шею.
—
Какая поэзия в том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна…
как я стал читать — мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть
не покраснел, а уж я ли
не отвык краснеть!
— Нашел-таки случай! — сказал дядя, вытирая щеку, —
как это я
не остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным.
— «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек,
как и все, — диктовал он, — только
не совсем похож на нас с тобой.
Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь,
как она есть, а
не как бы нам ее хотелось.
Это, говорит он, придет само собою — без зову; говорит, что жизнь
не в одном только этом состоит, что для этого,
как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви — глупо.
—
Как можно послать такое письмо? — сказал Александр, — «пиши пореже» — написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! «Советую то, другое, третье»… он
не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
— Я никогда
не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну,
как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать
не стану, я тебе
не нянька.