Неточные совпадения
Поверяй же, милый, по реестру всякий раз, как
будешь принимать от прачки; все новешенькие.
— Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог знает что заберут в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно:
был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком,
верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле
был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не
будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
— Говорят,
есть… — задумчиво отвечал Адуев, — да я не
верю…
«И дядюшка хочет уверить меня, что счастье химера, что нельзя безусловно
верить ничему, что жизнь… бессовестный! зачем он хотел так жестоко обмануть меня? Нет, вот жизнь! так я воображал ее себе, такова она должна
быть, такова
есть и такова
будет! Иначе нет жизни!»
— Да неужели ты от любви так похудел? Какой срам! Нет: ты
был болен, а теперь начинаешь выздоравливать, да и пора! шутка ли, года полтора тянется глупость. Еще немного, так, пожалуй, и я бы
поверил неизменной и вечной любви.
Он
был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений сердца, не
верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию.
— А ты? неужели ты
веришь? — спросил Петр Иваныч, подходя к ней, — да нет, ты шутишь! Он еще ребенок и не знает ни себя, ни других, а тебе
было бы стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли любят?..
— А вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но
поверьте, только такие потрясения, какие
были со мной, могли отвлечь меня… Боже! бедная маменька!
— Вас не умели ценить, — промолвила тетка, — но
поверьте, найдется сердце, которое вас оценит: я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас
есть талант: пишите… Пишете ли вы что-нибудь теперь?
«Я, на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не
поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало
быть, не лгу».
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да кто ж вам
поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это
была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»
— Там, где точно
есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще
веришь в неизбежное назначение кого любить, в симпатию душ!
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол
есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она
поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: «А какие
суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник
был в восторге.
— Вы мне не
верите, сударыня?
будь я анафема! И щуку-то, помните, упустил — все от этого.
Он замирал от ужаса и не
верил самому себе; наконец решился не
быть завтра — и явился ранее назначенного часа.
—
Будьте опять прежним Александром, хоть на одну минуту. Расскажите,
поверьте мне все…
— Да! вы думаете, это всегда
будет утешать меня? вы думаете, я
поверю этому минутному умилению?
— Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе давно перестали
верить этому. Мечты, игрушки, обман — все это годится для женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно
есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
— Я любил людей, — продолжал Александр, —
верил в их достоинства, видел в них братьев, простер
было к ним горячие объятия…
— Это
была всегда правда, — отвечал Петр Иваныч, — только прежде не хотели
верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной.
— Нашли кому
поверить, сударыня! — промолвила Аграфена, глядя с любовью на Евсея, — добро бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне! Вот ужо
будет тебе!
«Ах! если б я мог еще
верить в это! — думал он. — Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и от истины еще дальше прежнего… К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет сердца, разве можно
быть счастливым? Счастливее ли я?»
Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но,
верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я
буду спокоен в сердце.
А князь опять больнехонек… // Чтоб только время выиграть, // Придумать: как тут
быть, // Которая-то барыня // (Должно
быть, белокурая: // Она ему, сердечному, // Слыхал я, терла щеткою // В то время левый бок) // Возьми и брякни барину, // Что мужиков помещикам // Велели воротить! //
Поверил! Проще малого // Ребенка стал старинушка, // Как паралич расшиб! // Заплакал! пред иконами // Со всей семьею молится, // Велит служить молебствие, // Звонить в колокола!
Не
верьте, православные, // Привычке
есть предел: // Нет сердца, выносящего // Без некоего трепета // Предсмертное хрипение, // Надгробное рыдание, // Сиротскую печаль!
Стародум.
Поверь мне, всякий найдет в себе довольно сил, чтоб
быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, а там всего
будет легче не делать того, за что б совесть угрызала.
Верь мне, что наука в развращенном человеке
есть лютое оружие делать зло.