Неточные совпадения
— А где же Антон Иваныч? — спросил бы всякий непременно с изумлением. — Что с ним?
да почему его
нет?
— В чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает что выдумала. Как бы ты ко мне приехал, не знавши, можно ли у меня остановиться, или
нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная
да туалетная — лишней комнаты
нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня… А я нашел для тебя здесь же в доме квартиру…
Заглянешь направо, налево — всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, все одно
да одно…
нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, — кажется, и мысли и чувства людские также заперты.
—
Нет, — может быть, очень хорошо,
да дико.
—
Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность никуда не годится, ах
да ох! не привыкнет он к здешнему порядку: где ему сделать карьеру! напрасно приезжал… ну, это уж его дело.
—
Да, почти — вот только две строки осталось, — сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов
нет, иначе бы оно не валялось так…
—
Нет, — отвечал дядя, — он не говорил,
да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора,
да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему,
да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
—
Да, дядюшка, я хотел просить вас,
нет ли у вас случая поместить кое-что…
Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь ли? ее как будто
нет совсем, или она спряталась —
да!
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть. Если
нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель…
Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто
нет людей, — одни колеса
да пружины…
—
Нет, о чем-то другом; он мне сказывал,
да я забыл… ах,
да: о картофельной патоке.
— Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если
нет, так не мешай мне, а вот лучше сядь
да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот.
—
Да что ж в ней особенного? Чего ж тут замечать? ведь бородавки, ты говоришь, у ней
нет?..
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды
нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уж два раза в забытьи заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой
да по временам отирают рукавом лицо.
— О
нет! — отвечал Александр, — это неправда: повторится! будут лучшие минуты;
да, я чувствую!..
Адуев не умел скрыть, что граф не нравился ему. Граф, казалось, не замечал его грубости: он был внимателен и обращался к Адуеву, стараясь сделать разговор общим. Все напрасно: тот молчал или отвечал:
да и
нет.
— Что ж это с вами? А я все жду
да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везет? Помните, вы обещали что-то: «Peau de chagrin», [«Шагреневая кожа» (1831) — роман Оноре Бальзака (1799–1850)] что ли? Жду, жду —
нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил.
А нынче, ужас сказать, дамы стали уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живет: сидит на балконе
да соломинку целый день и курит; мимо ходят, ездят — ей и нужды
нет!
— Я спрашиваю: заменил ли меня кто-нибудь в вашем сердце? Одно слово —
да или
нет — решит все; долго ли сказать!
—
Да или
нет? — повторил он, притаив дыхание.
— Здравствуй, Александр, — приветствовал он, воротясь туда, племянника, — давно мы с тобой не видались. То днем тебя не дождешься, а тут вдруг — бац ночью! Что так поздно?
Да что с тобой? на тебе лица
нет.
—
Да неужели ты от любви так похудел? Какой срам!
Нет: ты был болен, а теперь начинаешь выздоравливать,
да и пора! шутка ли, года полтора тянется глупость. Еще немного, так, пожалуй, и я бы поверил неизменной и вечной любви.
—
Нет: это уж давно доказано, что драться — глупость вообще;
да все дерутся; мало ли ослов? их не вразумишь. Я хочу только доказать, что тебе именно драться не следует.
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы?
Нет, она бы тебя возненавидела,
да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
— Не за что!
нет, дядюшка, это уж из рук вон! Положим, граф… еще так… он не знал…
да и то
нет! а она? кто же после этого виноват? я?
— В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью
да карты — и все тут; ни до кого и дела
нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят что у человека в кармане
да в петлице фрака, а до остального и дела
нет. Хотят, чтоб и все были такие! Нашелся между ними один чувствительный, способный любить и заставить любить себя…
— Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе…
Да и вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела — все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны…
нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь! А люди!..
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег —
да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство…
нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный… а по-твоему, коварный.
—
Нет, как человек, который обманывал сам себя
да хотел обмануть и других…
Заговорил что-то о балете и получил в ответ
да, когда надо было сказать
нет, и наоборот: ясно, что его не слушали.
Про других можно сказать в таком случае и
да и
нет, а про него
нет; у него любовь начиналась страданием.
Она изредка перекинется с Александром вопросом и получит: «
да» или «
нет» — и довольна; а не получит этого, так посмотрит на него пристально; он улыбнется ей, и она опять счастлива. Не улыбнись он и не ответь ничего, она начнет стеречь каждое движение, каждый взгляд и толковать по-своему, и тогда не оберешься упреков.
— Ба, ба, ба! — сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, — тебя ли я слышу?
Да не ты ли говорил — помнишь? — что презираешь человеческую натуру и особенно женскую; что
нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты говорил?.. дай бог памяти…
— Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают,
да глазки-то у них открыты: на потолок изволят смотреть.
— Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! хотите играть мной, как мячиком, — это обидно! Не век же быть юношей. К чему-нибудь
да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня
нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.
На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но все одно
да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок:
нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности —
нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей?
Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Черт бы тебя взял!“
— Зачем вам читать Байрона? — продолжал он, — может быть, жизнь ваша протечет тихо, как этот ручей: видите, как он мал, мелок; он не отразит ни целого неба в себе, ни туч; на берегах его
нет ни скал, ни пропастей; он бежит игриво; чуть-чуть лишь легкая зыбь рябит его поверхность; отражает он только зелень берегов, клочок неба
да маленькие облака…
— Вот и мы, — сказал он, — вы не ждали? хе, хе, хе! вижу, что не ждали: и самовара
нет! Давненько, сударыня, давненько не видались! Есть ли клев? Я все порывался,
да вот Александра Федорыча не мог уговорить: сидит дома… или
нет, бишь, все лежит.
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука,
да еще, может быть, угрызение совести, а из чего?
Нет!
нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
—
Да, в деревне, конечно; а теперь…
Нет, ma tante, супружество не для меня. Я теперь не могу притвориться, когда разлюблю и перестану быть счастлив; не могу также не увидеть, когда жена притворится; будем оба хитрить, как хитрите… например, вы и дядюшка…
—
Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы
нет.
—
Нет,
нет, боже сохрани! — отвечала она, — он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту
нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку
да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни.
— И дорого-с,
да и обычая
нет наедаться каждый день досыта. Господа кушают словно украдкой, по одному разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной раз в шестом; а то так чего-нибудь перехватят,
да тем и кончат. Это у них последнее дело: сначала все дела переделают, а потом и кушать.
— Нет-с: по праздникам господа, как соберутся иногда, так, не дай бог как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир,
да рублей сто, слышь, и проедят. А пьют что — боже упаси! хуже нашего брата! Вот, бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвертом часу.
— Бог их ведает! Я спрашивал: ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами,
да только уж пироги с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь — уж там их и
нет, и растаяли… После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое… и не ел бы!