Неточные совпадения
Однажды
летом,
в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все
в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.
История об Аграфене и Евсее была уж старая история
в доме. О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять
лет. Многие ли
в итоге
годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра
в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!
Навстречу Анне Павловне шел и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек,
в цвете
лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы.
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты
в таких
летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе
в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему было двадцать
лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить
в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь
в доме.
Тот, про которого говорится, был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти
в избе или
в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он
лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати
лет был отправлен
в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать
лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Он был не стар, а что называется «мужчина
в самой поре» — между тридцатью пятью и сорока
годами.
По крайней мере
в его манере скрывать настоящие
лета не видно было суетной претензии нравиться прекрасному полу.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать
лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него
в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел
в переднюю…
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два
года — хоть куда! Если б еще этак
лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его
в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет
в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать
лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Знаю я эту святую любовь:
в твои
лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— Конечно, конечно! — сказал он, — потом через три месяца
в директоры, ну, а там через
год и
в министры: так, что ли?
— Как так?
В твои
лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично было? туалет, освещение…
Иван Иваныч и ему с почтением начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без
году неделю, обгонит его, сядет ему на шею и махнет
в начальники отделения, а там, чего доброго, и
в вице-директоры, как вон тот, или
в директоры, как этот, а начинали свою служебную школу и тот и этот под его руководством.
— Ох, нет! Я предчувствую, что ты еще много кое-чего перебьешь у меня. Но это бы все ничего: любовь любовью; никто не мешает тебе; не нами заведено заниматься особенно прилежно любовью
в твои
лета, но, однако ж, не до такой степени, чтобы бросать дело; любовь любовью, а дело делом…
— До сих пор, слава богу, нет, а может случиться, если бросишь дело; любовь тоже требует денег: тут и лишнее щегольство и разные другие траты… Ох, эта мне любовь
в двадцать
лет! вот уж презренная, так презренная, никуда не годится!
— Я не знаю, какова любовь
в сорок
лет, а
в тридцать девять…
— Пора!
В эти
лета женятся только мужики, когда им нужна работница
в доме.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку!
в первый
год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст
в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она
в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком.
В твои
лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через
год! до тех пор она еще надует тебя…
В ее
лета спится крепко, не то что
в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, — не знаю.
Наступала ночь… нет, какая ночь! разве
летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а… тут надо бы выдумать другое название — так, полусвет…
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча
в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй,
в другой раз и не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно
в голодный
год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать.
В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Потом,
лет через двадцать, какой-то европеец приехал туда, пошел
в сопровождении индейцев на охоту и нашел на одной горе хижину и
в ней скелет.
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи.
Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда
в город, но Александр настаивал.
— Да не знаю, говорят,
лет с пять
в моду вошло: ведь все от французов…
Прошло с
год после описанных
в последней главе первой части сцен и происшествий.
— у Грибоедова: «Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит („Горе от ума“, действие третье, явление 1)] Слушайте же: вы знаете, я имел друга, которого не видал несколько
лет, но для которого у меня всегда оставался уголок
в сердце.
—
В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за друг! не видался
лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга
в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты… и накормить…
В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения — присутствие и отсутствие, на два времени
года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но
в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается;
в целом мире видеть только одно существо и
в этом существе заключать вселенную…
— А оттого, что у этих зверей ты несколько
лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а
в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой… как ее? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора
года был у них
в доме как свой: жил там с утра до вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает…
— Трое, — настойчиво повторил Петр Иваныч. — Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько
лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег — да! а
в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство… нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный… а по-твоему, коварный.
Как,
в свои
лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть
в этот вечер
в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
«Я, на старости
лет, пустился
в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте
в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
Юлии Павловне было двадцать три, двадцать четыре
года. Петр Иваныч угадал: она
в самом деле была слабонервна, но это не мешало ей быть вместе очень хорошенькой, умной и грациозной женщиной. Только она была робка, мечтательна, чувствительна, как бо́льшая часть нервных женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный — без причины или, если хотите, по причине нерв.
Первая любовь — не что иное, как несчастная ошибка сердца, которое требовало пищи, а сердце
в те
лета так неразборчиво: принимает первое, что попадается.
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры, то есть выучили танцевать, петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она осьмнадцати
лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась
в салонах напоказ свету.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или
в котором
году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.
Пять
лет провела она
в этом скучном сне, как она называла замужество без любви, и вдруг явились свобода и любовь.
В другой раз не пускала его
в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти
в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина
лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему
в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати
лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Черт бы тебя взял!“
Зимой Александр играл с ним
в шашки, а
летом за городом удил рыбу.
Девушка между тем успела разглядеть, что Александр был совсем другого рода человек, нежели Костяков. И костюм Александра был не такой, как Костякова, и талия, и
лета, и манеры, да и все. Она быстро заметила
в нем признаки воспитания, на лице прочла мысль; от нее не ускользнул даже и оттенок грусти.
— Боже храни! долго ль до греха? — промолвил сторож, зевая, —
в запрошлом
лете один барочник и так упал.
— Это ужасно! Александр, — сказала тетка, —
в эти
лета такое охлаждение ко всему…
— Да! а что сделали? представили мне жизнь
в самой безобразной наготе, и
в какие
лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.