Неточные совпадения
— Ну, Иван Иваныч, не сердитесь, — сказала Анна Васильевна, — если опять забуду да свою трефовую даму побью. Она
мне даже сегодня во сне приснилась. И как это
я ее забыла!
Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
— Что же
мне делать, cousin:
я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее.
Положим, она снята, и
я не слушаюсь предков:
я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Значит, пора перестать жить…
Я —
положим, а вы, кузина?
— Да, читал и аккомпанировал
мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда
я назову его по имени, смотрит на
меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает
меня. Но
мне не было… досадно на него…
Я привыкла к этим странностям; он раз
положил свою руку на мою:
мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и
я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день
я встретила его очень холодно…
«Смерть! Боже, дай ей жизнь и счастье и возьми у
меня все!» — вопила в нем поздняя, отчаянная мольба. Он мысленно всходил на эшафот, сам
клал голову на плаху и кричал...
Вы хотите уверить
меня, что у вас… что-то вроде страсти, — сказала она, делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, — смотрите, не лжете ли вы…
положим — невольно? — прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать.
Я и
клала в приказ: там у тебя…
— Ну хорошо, спасибо,
я найду сам! — поблагодарил Райский и вошел в школу,
полагая, что учитель, верно, знает, где живет Леонтий.
— Черт с ними, с большими картинами! — с досадой сказал Райский, —
я бросил почти живопись. В одну большую картину надо всю жизнь
положить, а не выразишь и сотой доли из того живого, что проносится мимо и безвозвратно утекает.
Я пишу иногда портреты…
— Вынь все из него и
положи в моей комнате, — сказал он, — а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам, бабушка, и вам, милые сестры,
я привез кое-какие безделицы на память… Надо бы принести их сюда…
Верочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а
я всегда спрячусь в постель, задерну занавески, и если молния очень блестит, то
положу большую подушку на голову, а уши заткну и ничего не вижу, не слышу…
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)]
Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и
положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы!
Я заранее без ума от них: покажите, покажите, ради Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— Она, верно, лучше
меня поймет:
я бестолкова очень, у
меня вкуса нет, — продолжала Вера и, взяв два-три рисунка, небрежно поглядела с минуту на каждый, потом,
положив их, подошла к зеркалу и внимательно смотрелась в него.
От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и,
положив перо, спросил себя: «Зачем
я записал его?
— Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так
я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на
меня и жалко вздыхает, — это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа,
клади на стол: все ли тут?
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не
положишь?
Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай
мне недели две срока, это будет опыт: если
я одолею его,
я приду к тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь —
я тогда уеду!
— Да-с,
я так
полагаю: желал бы знать ваше мнение… — сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, — мы век свой в деревне, ничего не знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного человека…
— Пирога скушайте, Полина Карповна, —
я вам
положу! — сказала она.
— Ну,
положим,
я… люблю, — понизив еще голос, начала она.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна»
я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи
мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она,
положив ему на плечо руку.
— А вот этого
я и не хочу, — отвечала она, — очень
мне весело, что вы придете при нем —
я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И
я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она,
кладя голову ему на грудь. —
Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог
мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
— Хорошо, брат,
положим, что
я могла бы разделить вашу страсть — тогда что?
— А тот ушел?
Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А
я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и
положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно
мне…
— Вы
мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни —
я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и
я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она
кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы
меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
—
Положим, самолюбию, оставим спор о том, что такое самолюбие и что — так называемое — сердце. Но ты должна сказать, зачем
я тебе? Это мое право — спросить, и твой долг — отвечать прямо и откровенно, если не хочешь, чтоб
я счел тебя фальшивой, злой…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от
меня, Вера?
Положим,
я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А
я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли
я поступлю!..
—
Я бы не была с ним счастлива:
я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку.
Я слишком тяжело страдала, — шептала она,
кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты видела
меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во
мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
— Что за мысль, Борис! какая теперь красота! на что
я стала похожа? Василиса говорит, что в гроб краше
кладут… Оставь до другого раза…