Неточные совпадения
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем,
что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
На ночь
он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи,
он вздрогнул, у
него сделалось такое замиранье в груди, так захватило
ему дыханье,
что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том,
что делается в свете, кто с кем воюет, за
что; знал, отчего у нас хлеб дешев и
что бы было, если б
его можно было возить отвсюду за границу. Знал
он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров,
их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит,
что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
— Да, упасть в обморок не от того, от
чего вы упали, а от того,
что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и
сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А
они, —
он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!..
Что же сталось с Ельниным?
— Очень просто.
Он тогда только
что воротился из-за границы и бывал у нас, рассказывал,
что делается в Париже, говорил о королеве, о принцессах, иногда обедал у нас и через княгиню сделал предложение.
Нет, — горячо и почти грубо напал
он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и
что бы ни
делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
— Купленный или украденный титул! — возражал
он в пылу. — Это один из тех пройдох,
что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом
делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
Но, однако ж, пошел и ходил часто. Она не гуляла с
ним по темной аллее, не пряталась в беседку, и неразговорчив
он был, не дарил
он ее, но и не ревновал, не делал сцен, ничего,
что делали другие, по самой простой причине:
он не видал, не замечал и не подозревал ничего,
что делала она,
что делали другие,
что делалось вокруг.
Он смущался, уходил и сам не знал,
что с
ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у кого колечко, у кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее, ударились в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
Он смотрел мысленно и на себя, как это у
него делалось невольно, само собой, без
его ведома («и как
делалось у всех, — думал
он, — непременно, только эти все не наблюдают за собой или не сознаются в этой, врожденной человеку, черте: одни — только казаться, а другие и быть и казаться как можно лучше — одни, натуры мелкие — только наружно, то есть рисоваться, натуры глубокие, серьезные, искренние — и внутренно,
что в сущности и значит работать над собой, улучшаться»), и вдумывался, какая роль достается
ему в этой встрече: таков ли
он, каков должен быть, и каков именно должен
он быть?
— Марк! Не послать ли за полицией? Где ты взял
его? Как ты с
ним связался? — шептала она в изумлении. — По ночам с Марком пьет пунш! Да
что с тобой
сделалось, Борис Павлович?
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так
что, глядя на
него,
делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Ждал Нил Андреич Тычков,
что зайдет кто-нибудь из
его бывших подчиненных, молодых чиновников, чтоб расспросить,
что делается в неприятельском лагере. Но никто не являлся.
— Знаете
что, — сказал Марк, глядя на
него, — вы могли бы
сделаться порядочным человеком, если б были посмелее!
— Марфа Васильевна, — шептал
он чуть слышно, — со мной
делается что-то такое хорошее, такое приятное,
чего я никогда не испытывал… точно все шевелится во мне…
У губернатора встречал несколько советников, какого-нибудь крупного помещика, посланного из Петербурга адъютанта; разговоры шли о том,
что делается в петербургском мире, или о деревенском хозяйстве, об откупах. Но все это мало развлекало
его.
Было тихо, кусты и деревья едва шевелились, с
них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть,
что делается в поле и на Волге.
—
Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить
его, гляжу — а на
нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не
сделалась, теперь, кажется, проходит.
Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел,
он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь
он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб
он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить
его…
Он позвонил Егора и едва с
его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук.
Он спросил,
что делается дома, и, узнав,
что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился в лице и бросился вон из комнаты к старому дому.
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами на бессмертие,
он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая,
что все это
делалось ненужным при том, указываемом
им, случайном порядке бытия, где люди, по
его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу.
И сделала повелительный жест рукой, чтоб
он шел.
Он вышел в страхе, бледный, сдал все на руки Якову, Василисе и Савелью и сам из-за угла старался видеть,
что делается с бабушкой.
Он не спускал глаз с ее окон и дверей.
—
Что мне
делается! — конфузливо сказал
он, ворочая лицо в сторону, чтоб не дать заметить ей перемены в себе. — А вы?
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на коня и упаривал
его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от
них дальше, — но с
ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос:
что делается на той стороне Волги?
Неточные совпадения
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт
его знает, не знаешь,
что и
делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Я раз слушал
его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать,
что с
ним сделалось.
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай
его! По барину // Бурмистр! перед Последышем // Последний человек! // У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, //
Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан
ему: одел
его — // И
сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов,
они рассудили,
что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет
его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не
сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и
сделалась тверда, как камень, так
что ни сохой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее,
что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные
ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город и наполняла улицы.