Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да
стоит! Доктора только и знают,
что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще:
чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут
стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так
что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе,
что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда
что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут
стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— Кирюшка, Еремка, Матрешка! Куда это все спрятались? — взывала бабушка,
стоя посреди двора. — Жарко,
что ли? Выдьте сюда кто-нибудь!
— Ты
что тут
стоишь? — оборотилась она к Матрене, — поди скажи Егорке, чтоб он бежал в село и сказал старосте,
что мы сами идем туда.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе,
стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела,
что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Он долго
стоял и, закрыв глаза, переносился в детство, помнил,
что подле него сиживала мать, вспоминал ее лицо и задумчивое сияние глаз, когда она глядела на картину…
Он закроет глаза и хочет поймать, о
чем он думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только в нем точно поет ему какой-то голос, и в голове, как в каком-то зеркале,
стоит та же картина,
что перед глазами.
— Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала,
что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце у меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин
стоит сзади меня… Мне потом сказали,
что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада была, потому
что он понимал музыку…
— Папа
стоял у камина и грелся. Я посмотрела на него и думала,
что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было. Но он старался не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела,
что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
— И здесь искра есть! — сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я не знаю подлинника, а вижу,
что здесь есть правда. Это
стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина:
что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все,
что я говорил, предсказывал,
что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я
стою этого.
Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку и провел шаг, она вдруг увидела,
что он сделал шаг вниз, а она
стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку.
—
Что ж
стоите? Скажите merci да поцелуйте ручку! Ах, какой! — сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так
что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
— А я люблю ее… — добавил Леонтий тихо. — Посмотри, посмотри, — говорил он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и
стояла к ним боком, — профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая на шею коса!
Что, не римская голова?
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то
стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь,
что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к
чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Вот тебе и «непременно»! — шепнула Татьяна Марковна, — видишь! Теперь пойдет таскаться, не отучишь ее! Принесла нелегкая!
Стоит Марины!
Что это, по-твоему: тоже драма?
За ней шел только
что выпущенный кадет, с чуть-чуть пробивающимся пушком на бороде. Он держал на руке шаль Полины Карповны, зонтик и веер. Он, вытянув шею,
стоял, почти не дыша, за нею.
—
Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка — я говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила,
что ни за
что и никогда не накормит вас…
— Слушаю-с! — медленно сказал он. Потом долго
стоял на месте, глядя вслед Райскому и Марку. — Вот
что! — расстановисто произнес он и тихо пошел домой.
Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на
что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где
стояла его кровать, где сиживала его мать.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему,
стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все,
что бросилось ему в глаза и ослепило его.
«
Постой же, — думал он, — я докажу,
что ты больше ничего, как девочка передо мной!..»
— Не давайте ему, бабушка:
что его баловать? не
стоит… — Но сама пошла было из комнаты.
—
Постойте еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу,
что вы сказали теперь… А еще любимец его! — говорила Татьяна Марковна.
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого,
что ли, братец хочет? Вот
постой, я поговорю с ним…
— Нет, нет,
постой, ангел, не улетай! — остановил он Марфеньку, когда та направилась было к двери, — не надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, не почувствую:
что мадера от итальянца,
что вода — все одно! Она десять рублей
стоит: не к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!
— Так, хочется посмотреть, впору ли вам. Пожалуйста, наденьте: ну,
чего вам
стоит?
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только
что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший
стоять прямо на ногах, одеты были в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
— А то,
что и вы, вот и Татьяна Марковна,
стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…
— Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал тебя:
чего мне
стоило! А она и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
Он видел только одно,
что лиловая занавеска не колышется,
что шторы спущены в окнах,
что любимая скамья
стоит пустая,
что нет Веры — и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
«
Что ж она такое:
постой, сейчас скажется!..» — подумал он.
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь в гору и тупо глядя на крапиву в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел,
что Ульяна Андреевна
стоит еще у окна и машет ему платком.
— А мой-то сумасшедший
что затеял!.. — начала она и остановилась, поглядев на Бережкову, оробела и
стояла в недоумении.
Он поглядел ей в глаза: в них
стояли слезы. Он не подозревал,
что вложил палец в рану, коснувшись главного пункта ее разлада с Марком, основной преграды к «лучшей доле»!
Чего это ей
стоило? Ничего! Она знала,
что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу!
Чего мне это
стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
—
Постой…
что это!.. Кто-то будто едет сюда… — заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.
— Пойдемте, пойдемте,
что за смотр такой — не люблю!.. — живо говорила она, едва
стоя на месте.
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете,
что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это,
постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— Расстаться! Разлука
стоит у вас рядом с любовью! — Она безотрадно вздохнула. — А я думаю,
что это крайности, которые никогда не должны встречаться… одна смерть должна разлучить… Прощайте, Марк! — вдруг сказала она, бледная, почти с гордостью. — Я решила… Вы никогда не дадите мне того счастья, какого я хочу. Для счастья не нужно уезжать, оно здесь… Дело кончено!..
«Взглянуть один раз…
что он — и отвернуться навсегда…» — колебалась и она,
стоя у подъема на крутизне.
Когда он открывал глаза утром, перед ним
стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно,
что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, —
что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу
стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать,
что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не
стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот
что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Все другие муки глубоко хоронились у ней в душе. На очереди
стояла страшная битва насмерть с новой бедой:
что бабушка? Райский успел шепнуть ей,
что будет говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не будет, чтоб и из людей никто не заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
Только вздохи боли показывали,
что это
стоит не статуя, а живая женщина. Образ глядел на нее задумчиво, полуоткрытыми глазами, но как будто не видел ее, персты были сложены в благословение, но не благословляли ее.
— Бабушки нет у вас больше… — твердила она рассеянно,
стоя там, где встала с кресла, и глядя вниз. Поди, поди! — почти гневно крикнула она, видя,
что он медлит, — не ходи ко мне… не пускай никого, распоряжайся всем… А меня оставьте все… все!
—
Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать,
что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено,
стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на горе одного, а Вера была…